Семену  Борисовичу, с укоризной сказал, что распустили поручика сверх всякой
меры, с таким-де еще хлебнем горя...
     Попозже  пришли  с поздравлениями три старых друга - таможенные солдаты
Сергуньков,  Алексей да Прокопьев Евдоким, холмогорский искусник, косторез и
певун.  За  день  Прокопьев  выточил  капитану  для  шпажного эфеса щечки из
старой  кости.  Щечки  пошли  по  рукам,  на  них Евдоким с великим и тонким
искусством   изобразил  корабли,  море  и  восходящее  солнце.  Все  хвалили
искусника. Евдоким сказал скромно:
     - Что  я,  пусть  сам господин капитан покажет свои поделочки. Мы с ним
не ровня в том мастерстве...
     Сильвестр  Петрович  с  удивлением посмотрел на Крыкова, Таисья открыла
сундук,   выставила  на  оловянную  тарелку  рыбаря  в  море,  резанного  из
моржового  клыка.  Рыбак-кормщик  стоял  у  стерна, ветер спутал ему волосы,
рыбак смотрел вдаль, в непогоду, ждал удара разъяренной бешеной стихии.
     - Тятя мой! - сказал в затихшей горнице Ванятка.
     - Твой, дитятко! - тихо ответил Иевлев, гладя мягкие кудри ребенка.
     Таисья  смотрела на рыбаря молча, спокойно. Но где-то в глубине ее глаз
Иевлев  увидел  вдруг такую гордость, что сердце его забилось чаще. Понял: и
по  сей  день счастлива она тем, что любил ее Рябов, и по сей день горда им,
и по сей день верна не его памяти, а ему самому.
     Поздно  ночью,  когда пили последнюю, разгонную за многолетие и славную
жизнь  капитана  Крыкова,  с  визгом  растворились  ворота,  во  двор въехал
стеганный  волчьим  мехом  возок  для  дальнего пути, ямщик распахнул дверь,
крикнул:
     - Эй, кто живет, выходи гостей встречать...
     Иевлев  вышел,  опираясь  на палку, вглядываясь в ночную тьму. Из возка
ямщик  с  трудом  вынул  один  сверток, потом другой. Бесконечно милый голос
попросил:
     - Осторожнее, дяденька, не разбуди их...
     Сильвестр  Петрович  охнул,  сбежал  вниз,  обнял  Машу, потеряв палку,
понес  детей  в  дом.  Афанасий  Петрович  в  расстегнутом кафтане светил на
пороге  сеней,  фыркали  кони,  заплакала,  вдруг испугавшись суеты, младшая
иевлевская  дочка  - Верунька. Маша, став на колени, раскручивала на старшей
меховые  одеяла,  младшую, плачущую, смеясь раздевала Таисья. Бабка Евдоха с
Крыковым  затапливали  баню,  проснувшийся  Егорша  метался  с  закусками  -
кормить  путников; ямщика офицеры потчевали водкою, спрашивали, кто приехал.
Ямщик  выпил, утерся, поблагодарил, рассказал, что привез добрую женщину, за
весь  путь ни единого разу на него не нажаловалась, никто его в зубы не бил,
кормила своими подорожниками.
     Уже  светало,  когда  Маша  с  дочками  вернулась  из  бани  и  села за
прибранный  стол  -  не то обедать, не то завтракать, не то ужинать. Девочки
ели  молча. Ванятка, так и не уснувший в шуме и суете, с любопытством на них
посматривал.  Таисья угощала, радовалась, что вот нынче и Сильвестр Петрович
заживет,  как  другие  люди  живут,  - всем семейством. Глаза у Маши ласково
светились,  за  дорогу  она  похудела,  девичье  лицо  ее  стало еще тоньше.
Сильвестр Петрович, любуясь на жену, сказал негромко:
     - В  другой  раз в Архангельск приехала. Не миновать теперь и третьего.
А  может,  навовсе тут останемся. Построим дом возле реки Двины, да и станем
жить. А, Машенька?
     Маша улыбалась, взгляд ее говорил: "Где скажешь - там и станем жить!"
     - Что   молчишь,   молчальница?   -   спросил   Сильвестр  Петрович.  -
Рассказывай, что на Москве? Кого видала, что слыхала?
     - Писем  привезла  - сумку, - сказала Маша. - Все тебе пишут, Сильвестр
Петрович, - и Апраксин, и Измайлов...
     - Измайлов? - удивился Сильвестр Петрович.
     - Он.  Из  Дании  -  послом  там  в городе Копенгагене. Меншиков пишет,
Александр Данилыч, другие некоторые из вашей кумпании...
     Егорша   принес   сумку,   расстегнул  ремни,  снял  сургучную  печать.
Сильвестр  Петрович,  придвинув  к  себе свечу, хмурясь читал мелкие строчки
письма Измайлова. Маша спросила беспокойно:
     - Недоброе пишет?
     - Андрея  Яковлевича,  князя  Хилкова,  шведы  заарестовали,  -  сказал
Иевлев  сурово,  -  сидит  за  крепким  караулом,  всего  лишен, а здоровьем
слаб...
     Маша  всплеснула  руками,  перестала  есть.  Сильвестр  Петрович  снова
зашуршал   листами   писем.   В  наступившей  тишине  Ванятка  вдруг  сказал
иевлевским девочкам:
     - А у дяди Афони нынче шпага есть. Показать?
     Девочки, не отвечая, причмокивая, с аппетитом ели масленые блины.
     - Вы безъязыкие? - спросил Ванятка.
     - Мы кушать хотим! - сказала старшая.
     - Ну, кушайте! - дозволил Ванятка.
     Когда  Маша  с  детьми  и  Сильвестр  Петрович  ушли  на свою половину,
Крыков, пристегивая шпагу, тихо, одними губами спросил:
     - Какое же будет твое решение, Таисья Антиповна?
     Таисья вздохнула, поглядела в сторону.
     - Я  не тороплю! - словно бы испугавшись, заговорил Крыков. - Я, Таисья
Антиповна,  буду  ждать  сколько ты велишь. Год, еще два... Ты только оставь
мне надеяться, окажи такую милость...
     - Много  ты  ко  мне  добр,  Афанасий  Петрович, и того я тебе вовек не
забуду.
     - Хорошее  начало!  -  грустно  усмехнулся  Крыков. - Теперь-то я знаю,
каков и конец будет...
     - Люб  он  мне  навечно,  до  гроба  моего,  Афанасий  Петрович. Как же
быть-то?
     Крыков  поклонился  неловко,  отыскал  плащ, вышел, плотно притворив за
собою  дверь.  Уже  совсем  день  наступил, холодный, не весенний, с колючим
морозным  ветром.  По  кривой  Зелейной  улице,  обгоняя Афанасия Петровича,
пушкари  на  рысях  провезли  к  Двине  две новые пушки; стрельцы на гиканье
пушкарей  широко  распахивали  караульные  рогатки. Во дворе, где отливались
пушки,  били  в  било,  созывали  народ на работу. Конные драгуны свернули в
переулок  - отсыпаться с дальнего ночного дозору. Выйдя к набережной, Крыков
замедлил  шаг:  весеннее  солнце вдруг показалось из-за темных туч, заиграло
на  церковных  куполах,  на  мушкетах стрелецкой сотни, идущей на учение, на
остриях багинетов, на сбруе татарского конька под сотником Меркуровым.
     - Капитану Крыкову на караул! - крикнул Меркуров веселым голосом.
     Стрельцы  скосили  глаза,  четко отбивая шаг, сделали мушкетами вверх и
налево.  Меркуров  выкинул шпагу из ножен, салютуя. Крыков выбросил из ножен
свою.  Сердце его забилось веселее, солдаты смотрели с ласковым сочувствием,
- все знали его судьбу.