но  смиренно ести. А вилками и ножиком по тарелкам, по скатерти или по блюду
не  чертить,  не  колоть  и  не  стучать,  но  должны  тихо и смиренно, а не
избоченясь сидеть..."
     - Ну, премудрость! - зевнув, сказал Калмыков.
     В  это  мгновение у трапа дробно ударил барабан, тревожно завыл рог. По
трапам  загромыхали тяжелые матросские сапоги, офицеры побежали по местам. И
тотчас  же  скорым  шагом  по  юту  прошел  Петр  с Апраксиным и Меншиковым.
Калмыков   распахнул  перед  ними  дверь  своей  каюты,  все  опять  надолго
сделалось  тихо.  Потом  к  "Святому Антонию" один за другим стали подходить
посыльные  суда  -  разведочный  бот  под  косым  парусом,  шмак  "Мотылек",
бригантина.   Иван   Иванович  спросил  у  черноусого  лейтенанта,  что  это
делается, тот покосился на гардемарина, трубно прокашлялся, ответил:
     - Государь  льды смотрит. Слышно, что большое дело зачнется с очищением
моря.  Покуда  ждем.  Сам  почитай  что  каждый  день  у нас бывает, здесь и
кушает, здесь и отдохнет случаем.
     Офицеры  со  шмака,  с  бота,  с бригантины побывали в каюте Калмыкова,
вернулись  на  свои  суда.  Через  малое  время  и  Петр  ушел под парусом в
Кроншлот.  При  спуске  флага Иван Иванович стоял во фрунте вместе с другими
офицерами  "Святого  Антония", вдыхал сырой воздух залива, смотрел на желтые
мерцающие  огоньки Кроншлота и думал о том, что его морская служба началась.
Сердце  его  билось  спокойно, ровно, могучими толчками гнало кровь по всему
телу.  Глаза  смотрели  зорко,  на  душе  было  ясно  и светло, как бывает в
молодости,  когда  будущее чудится прекрасным, когда еще не видны ни ямы, ни
ухабы  на жизненной пути, когда молодой взор бесстрашно и гордо отыскивает в
грядущем свою прямую, честную дорогу...
     После  спуска  флага  Рябов  еще  долго стоял на юте, потом спустился в
каюту,  лег  в  висячую  холщовую  койку  и закрыл глаза, но не успел толком
заснуть,  как  вдруг  увидел  Ирину  Сильвестровну,  будто  она была здесь и
улыбалась ласково и лукаво, говоря, как давеча - прощаясь:
     - Батюшка  непременно  отдаст  за  тебя,  хоть  матушка и попротивится.
Молод  ты  ей,  служить  еще  не  начал, хоть вон к Веруше бывает один флоту
офицер - ему за тридцать, матушке тоже не по сердцу - зачем из калмыков?
     "Из  калмыков!" - вспомнил гардемарин и сел в своей качающейся койке. -
Из  калмыков!  Он  и  есть,  Лука Александрович, - более некому! И Сильвестр
Петрович его знает и хорошо об нем отзывается. Вот - судьба!"
     На  следующий  день,  после  того  как  капитан-командор задал офицерам
взбучку  за  книпельную  стрельбу, Иван Иванович постучался к нему в каюту и
спросил,  бывает  ли  он в доме адмирала Иевлева. Лука Александрович отложил
книгу, подумал, прямо взглянул на Рябова, ответил:
     - А тебе сие к чему?
     - К  тому,  господин  капитан-командор,  что  мне  доподлинно известно:
нынче вечером в дому у Сильвестра Петровича ассамблея по жеребию...
     Калмыков потер лоб ладонью, подумал.
     - Я-то не зван!
     - На  ассамблею  указом  государевым  никто не зовется. Объявлена всем,
кто похощет идти.
     - Востер ты, гардемарин. Все знаешь!
     - Ни  разу  не  быв  на  ассамблее, желал бы повидать таковую, господин
капитан-командор, оттого и знаю...
     - Желал бы!
     Он   протянул   руку   к  книге,  полистал  страницы,  еще  передразнил
гардемарина:
     - Повидать таковую. Каковую - таковую?
     Рябов ровным голосом ответил:
     - Об  сем  шутить  невместно,  господин  капитан-командор,  а ежели кто
пожелает - тот сначала с моей шпагой пошутит...
     Калмыков   удивился,   посмотрел   на  вдруг  побелевшего  гардемарина,
спросил:
     - Белены объелся, что ли?
     Иван Иванович молчал.
     - Надрать  бы  тебе  уши, дураку! - добродушно произнес Калмыков. - Где
сие  слыхано  - командиру своему шпагой грозиться. Ишь, стоит, побелел весь!
Прогоню вот в тычки с корабля - что Апраксину доложишь?
     Он встал, прошелся по каюте, спросил:
     - И  чего  это  меня  никто не боится, а? Денщик на шею сел, гардемарин
второй  день  служит  -  шпагой грозит. Нет такого офицера на корабле, чтобы
деньги у меня в долг не брал, а отдавать - не упомню. Как так?
     И со смешным недоумением развел руками.
     Иван Иванович сказал негромко:
     - Прости,  господин  капитан-командор,  погорячился я. А что тебя никто
не  боится,  оно  -  к добру. Не боятся, зато за тебя любой в огонь и в воду
готов. Я хоть и немного на судне, да наслышан.
     - Знаю  я  их  -  чертей  пегих!  - молвил Калмыков и спросил: - Так на
ассамблею, что ли?
     Задумался, пристально всмотрелся в Рябова, потом сказал:
     - Те-те-те!  Вон он - некоторый гардемарин, которого все там поджидали,
вон  он из навигацкого, который долго не ехал. Вера Сильвестровна мне об сем
гардемарине сама говорила как о причине меланхолии Ирины Сильвестровны...
     Крикнул Спафариева и велел подавать одеваться.
     Не  более  как через полчаса гардемарин и капитан-командор спустились в
вельбот.  С  моря  дул ровный попутный ветер; через несколько часов быстрого
ходу,  и незадолго до весенних сумерек Калмыков в коротком плаще, при шпаге,
в  треуголке  и Рябов в гардемаринском мундире, с отворотами зеленого сукна,
в  белоснежном  тугом  шейном  платке,  в  чулках  и башмаках - поднялись по
деревянным  ступенькам  на  Васильевский  остров,  прямо  против  иевлевской
усадьбы.  Более  двух  дюжин  судов стояло у причала. Калмыков узнал вельбот
Апраксина,  нарядную,  всю  в  парче  и  коврах,  двенадцативесельную  лодку
Меншикова,  узкую,  ходкую,  без  всяких  украшений  верейку  Петра. Из дома
Сильвестра  Петровича  доносились  звуки  оркестра,  игравшего  кто  во  что
горазд.  По отдельности были слышны и фагот, и гобой, и труба, и литавры. На
крыльце  старый,  толстый,  веселый Памбург поливал из ковшика голову своему
другу  Варлану.  Какие-то  незнакомые  офицеры  отдыхали  на весеннем ветру,
огромный поручик-преображенец восклицал со слезами в голосе:
     - Жизнь  за  него  отдам!  Ей-ей,  братцы! Пущай берет! Пущай на смерть
нынче же посылает. В сей же час...
     У  каретника,  на  опрокинутой  телеге,  на сложенных дровах, просто на
земле,  где посуше, расположились оборванные, с замученными лицами, заросшие
щетиной  солдаты  - человек с полсотни. Робко, молча слушали они веселый шум
ассамблеи,  музыку,  испуганно  поглядывали  на  офицеров  -  сытых,  хорошо
одетых, громкоголосых.