Добрый  моряк.  Шаутбенахт Боцис, галерным флотом командует. Лучшего учителя
не отыскать...
     Иван  Иванович  не  ответил,  хоть  о  Боцисе  и слышал много хорошего.
Хотелось все-таки на корабль, а не на галеру.
     - Что молчишь? - спросил Апраксин.
     Гардемарин  кашлянул  и  сказал,  прямо  и  бесстрашно  глядя  в  глаза
Апраксину,  что  пусть  простит его генерал-адмирал, но в навигацком училище
навидался  он  такого  лиха  от учителей-иноземцев, что служить бы хотел под
начальством русского офицера.
     - Так, так! - опять произнес Апраксин. - Так.
     И начал долго, с интересом рассматривать гардемарина. Потом велел:
     - Сядь поближе.
     Подумал и заговорил:
     - Иноземец   иноземцу  рознь.  Сей  шаутбенахт  Боцис  единственный  из
иноземцев,  который,  нанимаясь  на  русскую  службу,  не спросил, какое ему
пойдет  жалованье.  И  не  токмо  сразу  не спросил, но впоследствии долго о
деньгах  не спрашивал, пока вовсе не прожился, что и на хлеб не стало. Тогда
и  вспомнил,  и,  государево жалованье получив, не посчитал его, а высыпал в
шкатулку,  и  не вспоминал более, пока вновь не прожился. Недосуг ему деньги
считать, не то что иным некоторым прочим...
     Лицо  Апраксина смягчилось, он длинно вздохнул, помотал головою, сказал
с грустью:
     - Еще  был  такой - Гордон. И еще немногие... А сей - на него положусь,
как  на Сильвестра Петровича Иевлева, как на самого себя. Храбр, прямодушен,
в  исполнении  долга  своего  воинского  через  самую  смерть  переступит, а
сделает  по-доброму.  И  моряк искуснейший. Галерный флот - дело трудное, он
же,  с  помощью  божьей,  справляется. Он тебя возьмет, даст тебе галеру под
командование. Слушай меня, я дело советую. Молчишь?
     Иван Иванович опустил голову.
     - В  отца  -  упрям!  -  спокойно  сказал Апраксин. - Как знаешь. Будет
баталия  -  позавидуешь галерному флоту, он у нас нынче большие дела делает.
Значит, к Калмыкову?
     - К нему, господин генерал-адмирал.
     - Ну иди! Вели моим именем писцу приказ написать.
     Рябов встал, поклонился.
     - Все  ж  к  шаутбенахту  зайдем!  -  сказал  Апраксин. - Пусть на тебя
поглядит.  Он с твоим батюшкой вместе меня под Выборгом выручал, отца знает,
надобно ему и на сына взглянуть. Да и схож ты с батюшкой...
     Вдвоем  они миновали сени, вошли в комнату, поменьше, чем та, где сидел
Федор  Матвеевич.  У  маленького  окна  тяжело склонился над картами адмирал
Боцис.  Воротник  мундира  туго  подпирал  его шею; лицо, обрамленное седыми
курчавыми  волосами,  было  спокойно  и  неподвижно. И такая тишина стояла в
жарко натопленной комнатке, что у Рябова сразу зазвенело в ушах.
     - Герр шаутбенахт! - негромко произнес Апраксин.
     Боцис  не  откликнулся. Федор Матвеевич быстро подошел к нему, взял его
за  руку.  Шаутбенахт  покачнулся,  медленно стал оседать на правую сторону.
Вдвоем  они  подняли  его  тяжелое, совершенно неподвижное тело, положили на
стол  -  на  разбросанные  меркаторские  карты, на чертежи галер, на бумаги,
которые он так недавно читал и подписывал.
     Вошли  матросы,  прибежал писец, денщик Боциса; захожий унтер-лейтенант
разжился  свечкой, зажег ее в изголовьи. Федор Матвеевич поцеловал покойного
в лоб, спросил у денщика:
     - Он какой веры-то был? Католик?
     Денщик, плача, ответил:
     - Кто его знает...
     - В какую церковь ходил?
     - А  ни  в  какую,  господин генерал-адмирал. Как австерию сделали - он
туда пиво пить ходил. А то все на кораблях.
     - Икона у него была?
     - Вроде богородица...
     - Принеси!
     Денщик  убежал,  тотчас  же  вернулся. Покойный имел квартиру здесь же,
рядом  с  адмиралтейц-коллегией.  Апраксин  взял овальный в серебряной рамке
портрет,  долго  всматривался  в тонкое, надменное и прекрасное лицо молодой
черноволосой  женщины с чайной розой на бархатном платье, положил портрет на
грудь покойному.
     Пришел  Иевлев,  тяжело  дыша  сел на лавку. Дьячок уже читал псалтырь,
воск  капал  на  морские  карты,  запахло ладаном. У Федора Матвеевича вдруг
затряслось  лицо,  он махнул рукой, вышел в сени. То и дело хлопала дверь на
блоке   -  шли  прославленные  моряки  Русского  флота:  бригадир  Чернышев,
вице-адмирал  Крюйс, капитан Змаевич, Голицын, Вейде; шли матросы, служившие
на   галерах   Боциса;   быстро  крестясь,  поклонился  покойному  Александр
Данилович  Меншиков,  поцеловал его в холодный лоб генерал-фельдмаршал Борис
Петрович Шереметев. Капитан Стрилье спросил у Меншикова шепотом:
     - Никто  не знает, господин Меншиков, как хоронить покойного... Он... к
сожалению...   не   слишком  затруднял  себя...  молитвой.  Исходя  из  сего
обстоятельства,   мы   не   можем   решить,  каким  обрядом  провожать  прах
шаутбенахта Боциса...
     - А  русским!  - быстро ответил Меншиков. - Мы его за русского человека
почитали,  по-русскому, по-православному и хоронить станем. Он нам свой был,
он  наши печали понимал, нашими радостями радовался. Так что ты, капитан, не
хлопочи...
     В сенях Апраксин сказал Ивану Ивановичу:
     - Вот  она,  судьба-то!  Рядом  сидели  и  беседовали, а он в это самое
время,  один, помирал. Ну иди, дружок, иди отсюдова, тебе об смерти еще рано
думать, а нам самое время. Иди к Калмыкову, он тебя примет по-доброму.
     Гардемарин  ушел.  Федор  Матвеевич  сел  в  свое кресло перед потухшим
камином,  отхлебнул  холодного  кофею, надолго задумался. Погодя рядом с ним
сел Иевлев, спросил:
     - И  что  не везет нам так, Федор Матвеевич? Как хороший человек, так и
помрет  в  одночасье. А теперь кого на галерный флот назначат? Нонешнее лето
не пошутишь, большие дела делать станем...
     - Тебя и назначим на галерный флот! - сказал Апраксин.
     - Меня нельзя!
     - С чего так?
     - А  с  того,  что я некоторых иноземцев взашей с флота своего сразу бы
прогнал. И Петр Алексеевич то ведает.
     Генерал-адмирал не ответил, потупился. Потом сказал:
     - Ежели  где  есть  у  покойного  Боциса  родственники, надобно пенсион
назначить,  чтобы  знали:  кто  России  служил  верой  и  правдой,  о том не