Открыв  дверь,  он  поглядел  на  Марью Никитишну, на Таисью, помолчал,
потом произнес громко, полным голосом:
     - Что  ж  бедно  живете?  Одна свеча, и та догорает. А я так думаю, что
вскорости   ждать   нам   дорогого  гостя.  Накрывай,  накрывай,  Антиповна,
скатерть-самобранку, не то припоздаешь сына по-доброму встретить...
     Он  выбил  огонь,  зажег  все  свечи  в  медном шандале, поверх фуфайки
натянул кафтан и сказал с живой и лукавой усмешкой:
     - Хушь  и на гроб сей кафтан похож, а такого ни у одного генерала нету.
Первый-то лоцман я один, верно, Марья Никитишна?
     - Верно,  Иван  Савватеевич,  верно!  -  с тайным беспокойством сказала
Марья Никитишна. - Но только никак мне в толк не взять...
     - А  чего  тут  брать!  -  все с тем же подмывающим лукавством произнес
Рябов.  -  Тут  и  брать  нечего. Вон он шагает - гардемарин некоторый, Иван
Иванович...
     Дверь  распахнулась, Таисья шагнула вперед, всплеснула руками, с быстро
побледневшим  лицом  припала  к  сыну. Он обнял ее, дрогнувшим ртом произнес
странные слова:
     - Прости, матушка... я...
     И  не  договорил,  увидев  Марью  Никитишну.  Ей  он  поклонился, но не
слишком  низко,  с  отцом  трижды поцеловался. Зеленые его глаза смотрели на
всех  со  странным  и  тревожным  выражением счастливого упрямства, и долгое
время  всем казалось, что он ничего толком не видит и словно бы не понимает,
что  вернулся  домой.  Один только лоцман догадывался, что происходит в душе
сына:  он  знал  это  чувство  легкости  и веры в себя, в свои силы, которое
наступает  после  передряг,  подобных  той,  в  которой  только что был Иван
Иванович...
     - Да как же ты... лед-то тронулся? - спросила вдруг Таисья.
     - Лед еще крепок, матушка! - ответил Ванятка и протянул руку к пирогу.
     Он  был  голоден и ел все, что ему подвигали, выпил травничку, перцовой
водки,  бражки,  еще  настоечки.  Иногда  он  вдруг  начинал говорить что-то
подробно,  потом  словно  бы задумывался, взор его вдруг делался рассеянным,
потом вновь упрямым...
     - Да ты не захворал ли, Ванятка? - спросила Таисья.
     - Нет,  матушка,  что ты! - ответил он, счастливо и бессмысленно на нее
глядя.  - Что ты, матушка, какая же хворь... Ехали вот... и приехали... Вишь
- дома.
     Чуть  позже  пришли Сильвестр Петрович с полковником инженером Резеном.
Иевлев с порога спросил:
     - А ну, господин гардемарин Рябов, где ты есть?
     Иван  Иванович  встал,  слегка  покраснел,  вытянулся  перед адмиралом.
Иевлев  в  него  внимательно  вгляделся  своими  яркосиними, всегда строгими
глазами, спросил с обычной своей резкостью:
     - Когда в море?
     - Как назначат, господин шаутбенахт.
     - Куда хочешь? На галерный али на корабельный?
     - На корабельный, господин шаутбенахт.
     - Значит,  к  Апраксину,  к  генерал-адмиралу. Он тебя, небось, помнит,
как   ты  Петру  Алексеевичу  сказку  сказывал:  "и  поцелует  меня  в  уста
сахарные..." Ну, садись, гардемарин...
     Рябов  налил  Иевлеву травничка, он выпил не торопясь, поглядывая то на
лоцмана,  то  на  гардемарина, словно ища в них нечто такое, что было ведомо
ему  одному; потом вдруг сразу нашел в обоих это особое, рябовское выражение
насмешливого  упорства  и гордости и, сразу успокоившись, принялся за еду. А
съев кусок рыбы, спросил у Марьи Никитишны:
     - Девы-то  где,  матушка? Я чай, и им не грех сего гардемарина, доброго
их детского друга, нынче же увидеть...
     Марья  Никитишна  чуть всполошилась: гоже ли в сей неранний час, хорошо
ли то будет, угодно ли самим хозяевам. Иевлев властно перебил:
     - Гоже, час не поздний, хозяевам угодно...
     Девы  пришли обе тотчас же, одна в зеленом тафтяном платье с робронами,
другая  в  розовом. Лоцман, не отрывая взгляда, смотрел на свою любимицу, на
младшую  -  Иринку. Ванятка поклонился низко Веруньке, так же низко Ирине и,
встретясь  с  нею  глазами,  опустил  ресницы, словно не мог на нее глядеть.
Ирина,  приседая по новоманерному обычаю, сделалась бледна, но справившись с
собою,  подняла  голову  и  гордо  всех  оглядела. В это мгновение Сильвестр
Петрович оказался с нею рядом. Обняв ее за плечи, он сказал гардемарину:
     - Прошу   любить   и   жаловать,  Иван  Иванович,  младшая  моя,  Ирина
Сильвестровна,  а  сия  старшенькая - Вера Сильвестровна. Я к тому, господин
гардемарин,  дабы напомнить, небось за давностью времени и не отличишь нынче
былых своих подруг...
     - Отличу,  господин  шаутбенахт!  -  твердо  и  спокойно  ответил  Иван
Иванович.


2. НОВОЕ НАЗНАЧЕНИЕ

     Едва  рассвело, Иевлев прислал за гардемарином денщика. Нева за эти дни
почти  совсем  очистилась,  только  редкие  темные  льдины  медленно плыли к
устью.  День  был  хмурый,  серый,  сырой. Сильвестр Петрович тоже хмурился,
сидя на руле шлюпки. Возле входа в адмиралтейц-коллегию Иевлев сказал:
     - Иди  прямо к генерал-адмиралу. Он тебя помнит и примет. Если спросит,
какое   имеешь  желание,  говори  не  таясь:  имею-де  желание  служить  под
командованием  господина  капитан-командора  Луки  Александровича Калмыкова.
Сей  офицер умен, образован, отменно храбр, у него станешь дельным офицером.
Запомнил?
     - Запомнил! - ответил гардемарин.
     - Ну, ступай с богом!
     Они расстались в сенях коллегии.
     Генерал-адмирал   Российского   корабельного   флота   Федор  Матвеевич
Апраксин  действительно  принял  гардемарина  тотчас  же.  Он  сидел  один в
низкой,  небольшой  комнате,  увешанной  морскими картами, кочергой разбивал
головни  в  камине. На низком столике возле кресла дымилась большая каменная
чашка с кофеем. Рядом лежала трубка, кисет с табаком.
     - Так,  так!  -  молвил  генерал-адмирал,  выслушав  Ивана Ивановича. -
Так...
     И,  плотнее  запахнув  на груди старенькую заячью шубку, отпил кофею из
чашки.
     Гардемарин  молчал.  Было  слышно,  как за стеною кто-то круто ругается
солеными словами.
     - А  к  нему  не хочешь? - спросил Федор Матвеевич, кивнув на стенку. -