- Ты что, Сильвестр, то весел был, а сейчас ровно бы муху проглотил?
     Иевлев улыбнулся, синими глазами прямо посмотрел на царя.
     - Говори!
     - Дочку просватал, Петр Алексеевич!
     - Оно когда же сделалось?
     - Нынче, государь.
     - Одну?
     - Одну.
     Петр внимательно вгляделся в Иевлева, спросил:
     - Кто ж нареченный?
     - Флота гардемарин Иван сын Иванович Рябов.
     Царь  все  еще  смотрел  на  Сильвестра Петровича своим тяжелым взором.
Потом вдруг сказал:
     - А слышали мы еще про намерение капитан-командора Калмыкова...
     - Было  сие  намерение, - ответил Сильвестр Петрович, - но не встретило
оно  надлежащего  одобрения от дочери моей Веры Сильвестровны. За всеми теми
событиями супруга моя и посейчас в опочивальне кислую соль нюхает...
     Петр, морща нос, с усмешкой сказал:
     - Небось,  кислую  соль не нюхала, когда я в стародавние годы в усадьбе
покойного окольничего ее за тебя высватал. Евино племя! Свадьба-то скоро?
     - Как возвернемся!
     - То-то, что как возвернемся.
     И,  словно  позабыв  про  Иевлева,  опять  стал  ходить, выставив плечо
вперед, по опустевшей зале.
     На  рассвете все Российского флота моряки, бывшие давеча на ассамблее у
Иевлева,  прибыли  в  Кроншлот.  Здесь,  в глиняной низкой хибаре коменданта
крепости,  более  часа  заседал  военный совет. Двадцатого мая, когда взошло
солнце,  на  корабле  "Святой Антоний" взвился государев штандарт и рявкнула
пушка.  Оба флота, корабельный и галерный, - около ста пятидесяти вымпелов -
под  треск  барабанов  и  пение  труб двинулись в далекий, трудный и опасный
поход.  Корабли и галеры шли медленно: плавающий лед в Финском заливе сильно
затруднял  движение  армады.  Дули  противные  ветры.  Иногда  вдруг начинал
крутиться   снежный  вихрь,  среди  бела  дня  все  серело,  меркло,  снасти
обмерзали,   галеры   и   корабли  едва  двигались,  опасаясь  столкновения,
надрывно, протяжно били сигнальные колокола, гудели рога.
     Генерал-адмирал  Апраксин почти не покидал юта "Святого Антония". Здесь
он  и  ел  нехитрую  походную  пищу,  здесь  и  спал в поставленных для него
креслах.  Постаревший,  обрюзгший,  с  мешочками  под  светлыми  глазами, он
говорил Сильвестру Петровичу на исходе почти месячного морского пути:
     - То  -  разумно, Сильвестр. Время кончать. Была битва при Лесной, была
великая  Полтавская виктория, пал Выборг, многое можем мы вспомнить, а нужен
нам  мир.  Мы  свое  взяли - древлий наш путь из варяг в греки, на свое море
вышли.  Бешеный  их  король сего не понимает. Так вынудим его, вырвем у него
мир  силою. Ныне на нашем флоте идет двадцать четыре тысячи десантной пехоты
-   преображенцы,   семеновцы,   московского  полка  солдаты,  вологодского,
гренадерского  -  добрые вояки, понюхавшие пороха. И флот подлинный, не тот,
чем  на  Переяславле  воевали. Надлежит нам наконец разбить шведские эскадры
на  воде,  уничтожить  их  корабли  и  выйти к Стокгольму, к сей кузне зла и
горя.  Пусть  там господа шведские министры поймут - пора замиряться, Россия
вышла  на  свое  море,  более  ее  сухопутной  державой никому не сделать, в
степи, в леса Русь не загнать...
     Быстро  подошел  капитан-командор  Калмыков,  подал  Федору  Матвеевичу
Апраксину  медную  с серебром подзорную трубу, сказал не торопясь, спокойным
голосом:
     - Шведский  большой  флот  по левой раковине, господин генерал-адмирал.
Возьми  чуть  левее  -  от  мыса  Гангут  его корабли. А вон и флаг адмирала
Ватранга.
     Федор  Матвеевич  взял  трубу,  не вставая с кресел, стал всматриваться
вдаль,  туда, где, растянувшись длинной могучей цепью, стояли готовые к бою,
преградившие путь русским судам шведские корабли.
     Мерно шумело, катилось, рокотало море.
     Под   лучами  утреннего  солнца  над  полуостровом  Гангут  рассеивался
легкий, прозрачный туман...


4. ГАНГУТ

     Военный  совет собрался на скалистом берегу, на голых, нагретых солнцем
камнях.  Генералы и адмиралы сидели лицом к морю, щурились на блеск воды под
солнцем,  всматривались в далекие, неподвижные шведские корабли. Петр, устав
от  споров,  молча  пересыпал из руки в руку щебенку, хмурился, думал. После
длинных  сетований  бригадира Волкова он совсем рассердился, кинул камушки в
воду, поднялся:
     - Хватит,  господа  совет,  болты  болтать.  Еще бы шведам не понимать,
куда  мы  соединенным  флотом  идем  и зачем сие делаем. Затем и не дают нам
прорваться.  Ну,  а  мы  все  же  прорвемся.  Давеча я промерил полуостров в
узкости  его.  Всего тысяча двести сажен. Невелика переволока. Из деревеньки
Нюхчи  до  Ладоги  тяжелее  было,  однако  ж  доставили  фрегаты, - помнишь,
Сильвестр?
     Иевлев кивнул - помню-де.
     - Знаем,   как   сию   работу   работать.   Выкинемся   на  ту  сторону
нежданно-негаданно,  ударим шведу в тыл, напугаем диверсией и двинем большой
флот.  Пущай  тогда  ищут-свищут. А нынче приказываю стелить путь деревянный
для  кораблей,  немедля  валить  сосны,  плотников,  которые на судах наших,
ставить десятскими, солдат и матросов всех шлюпками перевозить сюда...
     Апраксин осторожно заметил:
     - Чтобы шведы не проведали, государь. Жители здешние...
     - Жители,  жители!  -  перебил Петр. - За жителями глаз нужен. Пусть по
избам сидят, не выпускать никого...
     И приказал:
     - Ягужинский, пиши: строить переволоку шаутбенахту Иевлеву...
     В  эту  же  ночь  на  полуострове,  на  материке, на лесистых островках
матросы  и солдаты начали валить деревья. Костров не жгли, варево не варили,
питались  сухарями  да тем, что доставляли с кораблей. Неумолчно повизгивали
пилы,  сотни  топоров  вгрызались  в  свежие  стволы  сосен. Бревна канатами
подтаскивали  к  месту  переволоки,  соединяли  деревянными шипами; готовили
катки  в большом числе, дабы сразу поднять на переволоку несколько судов. На
всем  протяжении  корабельной дороги Сильвестр Петрович распорядился вкопать
ворота,  дабы  облегчить  неимоверный  труд перетаскивания судов волоком без
лошадей.