покачала головою:
     - Дединька  да  бабинька?  Ох,  Иван  Савватеевич,  и  когда  ты у меня
поумнеешь?  Кажись,  немолод  мужик,  кажись, всего навидался, другому бы на
три  жизни  хватило,  а  умом  -  все  словно дитя. Дединька да бабинька! Ты
припомни,  разве  не  всю  мою  жизнь прождала я тебя? Разве выдался на нашу
долю  хоть  годочек спокойный? А едва Ванятка на резвы ноженьки толком встал
-  тоже  убег  с  тобой в барабанщики, и его ждала. Нынче же ты в море, он в
навигацком,  быть и ему моряком. Близок тот час, что оба вы от меня уйдете и
вновь мне на берегу ждать...
     Он  думал,  что  она  заплачет, но глаза ее были сухи и только запястье
дрожало в его руке.
     - Я  разве нынче далеко бываю? - спросил он, утешая Таисью. - Я нынче и
не моряк вовсе, Таюшка. Так, баловство одно...
     - Баловство?  -  спросила  она.  - Хорошо баловство! Как мы с бабинькой
Евдохой  сюда  в сей твой град Питербурх приехали - так и пошло. Я-то помню,
коли  ты  забыл,  все помню - и как вы под Выборгом во льдах застряли, и как
понесло  галеры  ваши  обратно  в  море. Ты смолчал, другие рассказали. Да и
сама  об  море  наслышана,  не за печкой от моря пряталась, и тятя кормщиком
хаживал,  и ты, сударь-сударик, не пешего строю солдат. Да хоть и малость, а
суда некоторые важивала... Баловство!
     Она  крепко  прижалась  к  его  плечу,  как  бы устав и прося, чтобы не
болтал  он  более  вздору. Так друг возле друга, думая свои думы, сидели они
долго.  Таисья,  может, не обратила внимания, а может быть, и не расслышала,
как   трижды,   через   разные   промежутки   времени,   ударила   с  верков
Петропавловской  крепости  пушка,  предупреждая  о  том,  что  Нева  вот-вот
тронется  и  по льду под страхом наказания плетьми ходить больше нельзя. "Не
дождались!  -  с тоской подумал лоцман. - Теперь нескоро!" Он осторожно снял
тесные  туфли,  поднялся, стащил форменный парадный кафтан, натянул фуфайку,
старые  размятые сапоги. Ему очень хотелось рассказать Таисье то, что слышал
он  давеча от Елизаpa - иевлевского кучера. Это, наверное, порадовало бы ее,
но  не  гоже  было  мужику  путаться  в  такие  дела, и он все только строго
покашливал да раскуривал свою трубочку.
     В  томлении,  в  ожидании, непонятном тем, кто никогда не ждал взрослых
своих  детей, миновал полдень, стало смеркаться. Рябов, не выдержав тишины и
прислушивающегося   взгляда   Таисьи,   снял   с   полки  пузатый,  даренный
Сильвестром  Петровичем  графинчик;  налил  себе  травничку,  закусил дымом;
налил еще; потом, обидевшись за жену, сказал:
     - Пороть бы тебя, гардемарин, да некому.
     - За что ж его пороть?
     - А за то!
     Попозже,  шурша  шубкой, крытой шелком, пришла Марья Никитишна Иевлева,
удивилась:
     - Так  и  не  обедали? А уже и пушка ударила - не ходить более по льду.
Счастье, что Сильвестр Петрович загодя из адмиралтейц-коллегии вернулся...
     - Слышала я пушку! - тихо ответила Таисья.
     Рябов  быстро взглянул на жену: слышала - и хоть бы вид подала. А Марья
Никитишна  между  тем  рассказывала, что обе дочки ее ждут Ивана Ивановича с
радостью, не видели столь много времени, а детство, оно долго помнится...
     "Как   же,  детство!"  -  с  усмешкою  подумал  лоцман,  опять  накинул
полушубок  и  вышел  к  берегу - смотреть, как тронулась Нева. Большая белая
луна  висела  над  Петербургом,  и  в ее мутном свете было видно медленное и
трудное  движение  льдин  на широкой реке. За нынешний день уже образовались
полыньи,  черная  вода  во  многих  местах  выбросилась наверх, на лед, река
шуршала,  шипела,  льдины терлись друг о друга, то опрокидываясь, то вставая
торчком,  то  обрушиваясь  в  водяные  протоки.  А на той стороне были видны
конные  стражи,  разъезжавшие  вдоль берега, и иногда вдруг слышался громкий
рев  рога  -  это  караульщики  извещали  запоздавших прохожих о том, что им
надобно теперь ночевать не дома, а на той стороне Невы, где застал ледоход.
     Так  Рябов  постоял  час:  было  слышно,  как  на деревянной колокольне
Исаакиевской  церкви  ночной  сторож  пробил  девять.  И вместе с боем часов
лоцман  увидел, как маленькая, далекая, едва различимая человеческая фигурка
быстро  сбежала  с отлогого берега неподалеку от Адмиралтейства, перемахнула
через проток и ловко побежала по колеблющимся и движущимся льдинам.
     Сердце  Рябова  замерло,  но  он  глотнул  холодного, ночною воздуха и,
сощурив  свои дальнозоркие, жесткие глаза, впился в человека, который легко,
с  длинным  шестом  в  руке,  бежал  через Неву к Васильевскому острову. Чем
больше  проходило  времени, тем яснее было видно, как отчаянный этот человек
вдруг   начинает  метаться  на  краю  полыньи,  соображая,  как  ему  ловчее
прыгнуть,  как  прыгает,  упершись  шестом,  и  как опять бежит. И, забыв об
ужасе,  который  поразил  его  вначале,  лоцман  теперь,  хоть  и с бьющимся
сердцем,  но  уже  только  любовался  на  этого  отчаянного  мужика,  только
радостно  дивился его умению, сноровке, быстроте и решимости. "Нет, такой не
потонет,  -  думал  он,  -  такому сам черт не брат! В чем это он одет? Не в
треуголке ли? Кажись, и правда, в треуголке, да еще и с плюмажем?"
     Внезапно  перестав  соображать,  он  сделал  шаг  ко льду, увидел перед
собою  широкую  полосу  воды, прыгнул... Лед здесь у берега был еще крепок и
плотен,  но  чуть  дальше  обрывался сплошной и бурной протокой. А человек в
треуголке  с шестом в руке все бежал и бежал, и теперь Рябов ясно видел, что
человек  этот  -  моряк и его сын Ванятка, гардемарин. Он что-то крикнул, но
Ванятка  ничего не услышал за шумом трущихся льдин и не мог услышать, потому
что  все кругом двигалось, бурлило и трещало. Теперь гардемарин был совсем у
берега.  Лоцман видел, как в последний раз, упершись шестом, он прыгнул, как
в лунном свете заблистали водяные брызги и как он оказался на берегу.
     - Ванька-а!  Черт!  -  еще  раз  крикнул  лоцман  и сам пошел к берегу,
дивясь,  что  гардемарин  резко  свернул  в  противоположную от родного дома
сторону. - Ванька-а!
     Но  тот  опять ничего не услышал, и Рябов только увидел его, когда сам,
выбравшись  на  твердую  землю, посмотрел в сторону иевлевской усадьбы. Там,
из  ворот,  вся  освещенная  ровным  лунным  светом,  не бежала, а словно бы
летела  с протянутыми вперед руками тоненькая, высокая, с запрокинутой назад
головою  иевлевская  Иринка,  Ирина  Сильвестровна,  адмиральская  дочка.  И
неподвижный,  точно  влитый  стоял  на  щедром лунном свету гардемарин Рябов
Иван сын Иванович...
     Лоцман  утер пот, вздохнул, отворотился, насупился. Горько ему стало на
мгновение,  но  тут  же  вдруг  словно  молния озарила давний-давний сырой и
дождливый  вечер,  когда бежал он по Архангельску на Мхи с настырно кричащей
птицей  в руках, с подлой тварью, полученной на иноземном корабле, с дрянной
и  злой  чертовкой,  которая в кровь изодрала ему руки, - и горечь прошла. И
другое  припомнилось ему, такое, от чего он только повел плечами, вздохнул и
пошел к своей избе, стараясь не оглядываться на иевлевские ворота...