Визера [о Визере см. главу 3 данного издания -- амер. изд.], который
характеризовал меня как очень обещающего молодого экономиста, Мизес встретил
улыбкой и замечанием, что он никогда не видел меня на своих лекциях. Но когда
он обнаружил, что мои знания вполне удовлетворительны, и что я действительно
интересуюсь экономической теорией, он стал оказывать мне всяческое содействие
и сделал возможной мою длительную поездку в Соединенные Штаты (до появления
Рокфеллеровских стипендий), которая так во многом мне помогла. [О поездке
Хайека в Соединенные Штаты в 1923--1924 гг. см. Пролог к части 1. -- амер.
изд.] Но хотя в первые годы нашего общения я ежедневно видел его на службе, у
меня не было ни малейшего подозрения, что он готовит свою великую книгу о
социализме, которая после публикации в 1922 году решительно меня изменила.
 Только летом 1924 года после возвращения из Америки я был допущен в этот
круг, который уже существовал некоторое время и через который научная работа
Мизеса в Вене в основном и оказывала влияние. "Семинар Мизеса", как мы
называли эти вечерние дискуссии, проходившие каждые две недели в его служебном
кабинете, детально описан в его мемуарах, хотя Мизес и не упоминает регулярное
продолжение официальной части дискуссий, длившееся до поздней ночи в одном из
Венских кафе. Как он совершенно верно отмечает, это не были учебные заседания,
но вольные дискуссии, которыми руководил старший товарищ, и остальные
разделяли далеко не все его взгляды. Строго говоря, только Фриц Махлуп был по
настоящему студентом Мизеса. Что касается остальных, то из постоянных
участников лишь Ричард Стригль [о Стигле см. главу 6 -- амер. изд.], Готтфрид
Хаберлер, Оскар Моргенштерн, Элен Лайзер [Helene Lieser позднее была
секретарем Международной экономической ассоциации в Париже -- амер. изд.] и
Марта Стефания Браун [Marta Stephanie Braun, позднее Browne, преподавала в
Бруклинском колледже и Нью-Йоркском университете -- амер. изд.] были
специалистами в экономике. Рано умершие Эвальд Шамс [о Шамсе см. главу 6 --
амер. изд.] и Лео Шёнфельд, принадлежавшие к тому же очень одаренному
промежуточному поколению, что и Ричард Стригль, никогда не были, сколько я
знаю, постоянными участниками мизесовского семинара. Но социологи, философы и
историки вроде Альфреда Шютца, Феликса Кауфмана и Фридриха Энгель-Яноши
[Friedrich Engel-Janosi (1893--1978) -- амер. изд.] были столь же активны в
дискуссиях, которые часто вращались вокруг проблем методов социальных наук, и
редко концентрировались на специальных проблемах экономической теории (если не
считать проблем субъективной теории ценности). Но вопросы экономической
политики обсуждались часто, и всегда с точки зрения воздействия различных
систем социальной философии. [Некоторые из участников семинара Мизеса
опубликовали свои воспоминания в Wirtschaftpolitische Blatter, vol. 4, April
1981. -- амер. изд.]
Все это казалось редким умственным развлечением для человека, который в
течении дня был полностью загружен насущными политическими и экономическими
проблемами, и который был лучше информирован в вопросах повседневной политики,
современной истории и общего идеологического развития, чем большинство других.
Над чем он работал, не знал даже я, хотя и видел его в эти годы почти
ежедневно; он никогда не говорил об этом. Я знал только от его секретаря, что
время от времени он перепечатывал тексты, написанные его отчетливым почерком.
Но многие из его работ вплоть до публикации существовали только в таком
рукописном виде, а одна важная статья считалась долгое время утерянной, пока
ее не откопали в бумагах редактора журнала. До его женитьбы никто ничего не
знал о том, как он работает. До окончания работы он никогда не говорил о ней.
Хотя он знал о моей постоянной готовности помочь ему, только однажды он
попросил меня сверить цитату, когда я упомянул, что намерен в библиотеке
просмотреть труд по каноническому праву. У него никогда не было научного
помощника, по крайней мере в Вене.
 Он занимался преимущественно теми проблемами, по которым считал ошибочным
господствующее мнение. У читателей /…/ может возникнуть впечатление, что он
был предубежден против немецкой социальной науки как таковой. Это, безусловно,
не так, хотя с течением времени в нем развилось некое объяснимое раздражение.
При этом он ценил крупных немецких теоретиков предыдущих поколений -- Тюнена,
Германна, Мангольдта или Госсена -- выше, чем большинство своих
коллег-современников, да и знал их гораздо лучше. Впрочем, и среди
современников он высоко ставил ряд отдельных фигур, таких как Дитцель, Пёль,
Адольф Вебер и Пассов, а также социолога Леопольда фон Визе и, в первую
очередь, Макса Вебера, тесные научные связи с которым у него установились в
краткий период его преподавания в Венском университете весной 1918 года, и эти
связи могли бы оказаться очень плодотворными, если бы не ранняя смерть Вебера.
Но в целом, бесспорно, что у него не могло быть ничего кроме презрения к
большинству профессоров, занимавших кафедры в германских университетах и
претендовавших на роль теоретиков-экономистов. Мизес не преувеличивал
бедственность положения в экономической теории, как ее преподавали члены
исторической школы. Сколь низко упал уровень теоретического мышления в
Германии видно из того факта, что понадобилось упрощенное и грубое изложение
проблем шведом Густавом Касселем -- впрочем, вполне заслуженного ученого --
чтобы опять возродить в Германии интерес к теории. Будучи человеком изысканно
вежливым и способным к величайшему самоконтролю (который иногда давал
трещины), Мизес не был человеком, способным скрывать свое презрение к
кому-либо.
 Это усиливало его изоляцию как среди профессиональных экономистов, так и в
тех Венских кругах, с которыми у него были научные и профессиональные связи.
Когда он отказался от идей прогрессистской социальной политики, он стал
чужаком для своих коллег и студентов. Даже четверть века спустя я сталкивался
с отголосками гнева и обиды на показавшийся неожиданным разрыв с
господствовавшими в академической среде начала века идеалами, когда, например,
его сокурсник Ф.Х. Вейсс (издатель сокращенного собрания работ Бём-Баверка)
рассказывал мне об этом событии с нескрываемым возмущением, явно имея в виду
предостеречь меня от аналогичного предательства "социальных" ценностей и от
чрезмерной симпатии к "отжившему" либерализму.
 Если бы Карл Менгер не вышел сравнительно рано в отставку, а Бём-Баверк не
умер столь молодым, вполне возможно, что Мизес нашел бы у них поддержку. Но
единственный остававшийся в живых основатель австрийской школы, мой
досточтимый учитель Фридрих фон Визер, сам был по убеждениям скорее фабианцем;
он гордился тем, что, как он считал, своими работами над теорией предельной
полезности ему удалось научно обосновать разумность прогрессивного
налогообложения доходов.
 Возврат Мизеса к классическому либерализму не был простой реакцией на
господствовавшие в то время тенденции. У него полностью отсутствовала
приспособляемость его блистательного товарища по семинару Йозефа Шумпетера [о
Шумпетере см. главу 5 -- амер. изд.], который всегда быстро приноравливался к
новым интеллектуальным веяниям; впрочем, у Мизеса не было и характерной для
Шумпетера страсти к epater le bourgeois. Мне представляется, что два эти