ни  одного,  подобного тем,  кто у  других выражал безграничную силу Рока,
Фатума,     Предопределения.    Добрые    роданицы-рожаницы,    напутствуя
новорожденного россича,  клали в  его  колыбель приданое добрых пожеланий.
Что он с тем добром сделает - воля его... Буди разумен!
     Сам себя загубил неразумный Мужило.
     Колот и  Всеслав возвращались в  хвосте конных и пеших.  У брода,  на
правом  берегу  Роси,  они  остались последними.  Будто  уже  позабыв свое
волнение, Колот с усмешкой, как любил, сказал:
     - Эк ведь ко времени треснуло древко! Скажи, Всеслав-брат, сон был ли
у тебя? Стало быть, в руку...
     Всеслав не спешил с ответом.  Колот ему верный друг и помощник, общие
мысли у  них.  Не  быть бы  лучшему россичу,  не точи сердце Колота черная
зависть.  Всеслав знает -  в бою,  телом своим Колот закроет брата,  жизни
своей не пожалев. И другое знает Всеслав: убей ныне вепрь его самого вслед
Мужиле, Колот скоро утешился бы счастьем стать росским воеводой.
     Как из камня лицо росского воеводы, глаза - темная вода речная:
     - Не мой сон -  твой.  Для того ты и отвел Ратибора,  Колот-брат, что
твой сон был,  не мой, - и Всеслав послал коня в реку. А на другом берегу,
дождавшись Колота,  обнял брата, и, поняв, князь-старшина улыбнулся: легче
нести разделенную ношу.


        8

     Илвичи  сожгли  тело  своего  воеводы.  На  страве-поминках  съели  и
вепря-убийцу.  Нового  холма-могилища не  насыпали.  Собрали  они  остатки
костей и  оружия,  которых не  в  силе оказался унести огонь,  и  скрыли в
старом  холме,  в  могиле,  стоявшей  на  кону-границе  между  илвичами  и
россичами.  Для воеводы хорошее место.  Погребенный Мужило мог бы  сказать
про себя: "И после смерти есмь я межа-граница моего племени".
     Росские князь-старшины,  покинув на время роды,  гостили у  илвичских
собратьев,  уговаривая, чтобы те своих людей не отказали послать в росскую
слободу:  "Братья мы,  единокровные,  одного мы  языка  росского,  все  мы
славянские люди,  кто живет, кормясь хлебом, от Рось-реки и до Припяти, от
Припяти во всех лесах до Холодного моря".
     Уговаривали,  а  сами спешили:  весна пришла.  От солнечной ласки пар
валил  над  черными  пашнями.  Густо,  сочно  пахла  кислая  земля,  щедро
напившись воды.  Бухли, лопались почки. Ожила старая трава. Под еще голыми
от  листьев  кустами  клубеньки чистяка выбросили стрелки,  гнали  листки,
полные едкого сока,  открывали желтые звездочки скромных,  но  милых глазу
цветов.  Зажелтел  и  лютик,  малый,  но  люто-горького  вкуса  первоцвет.
Нежнейшая белая ветреница,  которая от малейшего дуновения качается, цвела
девственно-белая,  опирая слабые стебли на  могучее корневище.  Она -  как
женщина,  слабая видом,  сильная душой,  которая у цветка живет в корне. И
баранчик спешил развернуть на  гладком цветоносе кисть  длинных цветочков,
тянулась к свету фиалка - все оживало в теплой земле.
     Гусь,  лебедь пришли стаями,  утка плескалась в  каждой луже,  пищали
кулики. Над мочажинами в лугах, будто по мертвым деточкам, жалобно стонали
чибисы-пивики.  Любовь у них горькая,  думать надо,  вот и плачут заранее.
Такая уж скучная птица...
     Набухали ручьи,  Рось-река  прошла первым подъемом,  опала на  час  и
пошла опять лезть на берега выше,  выше. Течение заметно замедлилось. Вкус
воды стал земляной -  из лесов полилась густая вода,  земляная,  а  выходу
Роси не стало, Днепр подпер Рось, как, думать надо, и все прочие реки. Уже
и сейчас было видно по медленности течения перед слободой, что Днепр сумел
остановить Рось  от  устья и  до  самого входа в  большое колено.  Как  по
стоячей  воде,   по  Роси  стелется  серая  грязь-паутина,  едва  движется
унесенный валежник,  рваная  с  корнем сухая  трава.  Ветер  гонит  грязь,
собирает ее в морщины под берегом, где движения вод нет совсем.
     Тут,  там  вдруг будто вскипит река,  взмоет потревоженная на  отдыхе
станица  гусей,  пухлых  гаг,  закрякают утки,  зашипит  храбрый селезень,
удирая от  страшного места.  Во все стороны,  как брызги,  метнутся острые
спины  рыб.  То  понизу  идет  острорылая белуга,  длиною в  хороший челн,
распугивает круглого лосося,  крепкого судака, плоского леща, широкотелого
сазана.  А  может быть,  и  шипастый осетр щупает дно  грудным пером.  Или
многопудовая щука, мучаясь от напора икры, ищет местечко с мелкой водой да
обильное травами.  За  нею,  как телята за коровой,  идут два самца ростом
раза в два короче.  Найдет щука место, встанет, будет давить из себя живое
просо, а самцы, заботясь о роде, польют икру молоком.
     Стеснившись весенним безумием,  рыба набила устья всех ручьев,  почти
что на берег идет.  Россичи рыбу еще не ловят,  так, берут дети понемногу,
на общую потребу.  В  градах вынимают свежую икру,  чуть присолят и  едят,
пока не  надоест.  Соль берегут,  весенняя рыба слабая.  Солнца еще  мало,
чтобы вялить.  Летом рыба будет садиться в  верши-вентери,  идти в  сети -
только бери.
     Собаки,  с  охотки  понабив брюхо,  разжирев за  несколько дней,  уже
воротят от рыбы морды. Вороны наконец-то набрали несытые зобы. Белохвостый
орел  лениво хватает легкую добычу.  Сытый  мир  живущих,  на  сухой земле
безразличен  к   весенней  рыбьей   сутолоке.   Холодная  речная  живность
невозбранно творит свои дела.
     К  каничам -  через Россаву -  не  пройти,  не проехать без челна.  К
илвичам еще  можно добраться конями,  да  длинны обходы-объезды разливов и
озер,  которые поделались на низинках, где летом только мочажины-калуги, а
осенью сухо совсем.
     И  все  же  вести,   ходившие  по  россичам,  перелетали  к  соседям:
наступающим летом ждите из степи беды.


     Убеждая князь-старшину илвичей Сыта,  старый  Келагаст одевал многими
словами мысль,  как одевается дерево листьями. Смысл же был один, простой,
против него  не  поспоришь!  единство.  Давно,  из  веков идет призыв быть
вместе;  сколько раз повторенный,  он  оставался без ответа.  Видно,  дело
простое,  очевидное -  труднее всего.  Однако же  легче куль зерна поднять
двоим, чем одному; легче бревно нести вшестером, чем вдвоем.
     Вместе наши и ваши слобожане сдержат хазаров, быть нам живыми, именью
- целым.  Порознь не одолеем. Разольются они через Рось, нас и вас побьют,
угонят в рабы.
     Сыт  угощает Келагаста.  Сухо  старое горло,  не  лезет еда.  Речь же
обильна. И те из росских князь-старшин, кто вяло соглашался со Всеславом и
на  погосте  не  спорил,  лишь  чтоб  не  противодействовать  большинству,