ляпсус  жизнь  проходила перед  глазами  всего возмущенного  общества.  Само
всемогущее забвение не может поглотить его без следа - на это потребуется по
крайней мере несколько поколений.
     Между тем  отметим  не  без  интереса,  что вечером 4  мая  видели, как
графиня Дюбарри вышла из королевских покоев "с явно обеспокоенным выражением
лица".  Это происходило в  лето Господне  1774,  как мы уже сказали, 4  мая.
Какие пересуды поднялись в Oeil de Boeuf!  Значит, он при смерти? А что  еще
можно сказать,  если Дюбарри,  говорят, укладывается? Она в слезах бродит по
своим раззолоченным будуарам, навсегда прощаясь с ними. Д'Эгийон с компанией
израсходовали все свои козыри, но  тем не менее игру бросать не  собираются.
Что же касается спора о причащении, то он  уладился  сам собой. На следующую
ночь Людовик послал за аббатом Мудоном, прося о  причастии,  и исповедовался
ему, говорят, в течение семнадцати минут.
     А уже  в полдень чародейка Дюбарри, прижав платочек к глазам, садится в
фаэтон  д'Эгийона и сразу же оказывается в объятиях утешающей  ее герцогини.
Больше  она здесь  уже  не появится. Так  исчезни же  навсегда! Напрасно  ты
медлишь, остановившись в соседнем Рюэле, - нельзя вернуть  того, что прошло.
Ворота королевского дворца  заперты для тебя навсегда. Всего  лишь раз через
много  лет  ты появишься  здесь, пользуясь ночной темнотой, одетая  в черное
домино, похожая на случайно залетевшую ночную птицу, внеся смятение в ночной
концерт, устроенный в парке прекрасной Марией Антуанеттойтак  напугало райских птичек, что они замолкли18. Да, ты вышла из
грязи, но ты незлобива, и ты не вызываешь в нас ничего, кроме жалости! Какую
жизнь  ты  прожила,  родившись  от  неизвестного отца на  нищенской  кровати
(кстати,  в тех  же местах,  что  и Жанна д'Арк),  брошенная затем в  пучину
проституции, из которой ты вынырнула на залитую солнцем вершину, чтобы  быть
затем брошенной под  нож гильотины,  тщетно вымаливая себе  прощение! Мы  не
станем проклинать  тебя, пусть твой прах мирно покоится. Спи, всеми забытая!
Что еще ожидает таких, как ты?
     
     Между  тем  Людовик  начинает  сильно  волноваться,  ожидая  причастия.
Несколько  раз он просит подойти к окну  и посмотреть,  не несут  ли  святые
дары. Успокойся, если только можно  успокоиться в твоем положении,  - их уже
несут. Часов в шесть утра появляется кардинал Рош-Эмон  в полном епископском
облачении.  За  ним несут дарохранительницы и все остальное,  что  нужно для
этой церемонии. Он приближается  к королевской подушке,  поднимает облатку и
что-то  невнятно, тихо  говорит,  может  быть,  просто что-то бормочет  (так
описал нам эту церемонию аббат Жоржель). Итак, наш Людовик самым благородным
образом "принес компенсацию" Богу  - такое истолкование  дают этой церемонии
иезуиты. "Ва-ва, - простонал, прощаясь с жизнью, безумный Хлотарьже Господь Бог, коли отнимает жизнь у самого короля!"19
     государство между тремя сыновьями.

     Пусть  Людовик   и   принес   компенсацию,   назовем   это   "законными
извинениями", Богу, но  раз уж он был связан с такими  людьми, как д'Эгийон,
никакая компенсация людей удовлетворить не может.  Между прочим, Дюбарри все
еще  находится в доме  д'Эгийона в Рюэле - пока теплится жизнь,  теплится  и
надежда.  Кардинал  Рош-Эмон,  дождавшись,  когда  все  принадлежности будут
убраны  (да и  в самом  деле куда торопиться?),  удаляется  с величественным
видом,  как будто сделал большое дело!  Но тут навстречу ему бросается аббат
Мудон,  духовник короля, хватает его за рукав и с  кислым выражением на лице
что-то  взволнованно  шепчет  ему  на  ухо.  Бедному  кардиналу   приходится
вернуться  и во всеуслышание  объявить,  что "Его Величество раскаивается во
всех содеянных им  постыдных поступках  и намеревается в будущем,  с  Божьей
помощью,  избегать  чего-либо  подобного". При этих  словах  бульдожье  лицо
старого Ришелье мрачнеет, и он громко  произносит реплику, которую Безанваль
не решается повторить. Старик  Ришелье, завоеватель  Минорки, товарищ короля
на оргиях Летающих Столов20, подглядывавший за королем  в спальне
через специально сделанную дырку, недалек и твой час!
     Не переставая звучат в церквах органы,  поднимают раку святой Женевьевы
- но все напрасно. Вечером на богослужении присутствует весь двор во главе с
дофином и дофиной. Священники охрипли от  сорокачасового повторения  молитв,
во всех церквах непрерывно звучат органы. И вдруг  (какой  ужас!) собираются
тучи, становится  черным  небо, начинается буря:  грозовые разряды заглушают
звуки органа, вспышки молний затмевают  свет свечей на алтаре, мощные потоки
дождя низвергаются на город. Вот почему, читаем мы,  большинство  расходится
после службы,  "почти не разговаривая  друг с другом, погруженные в глубокую
думу (recueillement)"21.
     Так  продолжалось почти  целую неделю  после того, как уехала  Дюбарри.
Безанваль говорит, что все общество  с нетерпением ожидало, que  cela  finit
(чтобы это  поскорее  кончилось),  когда  бедный Людовик  покончит  счеты  с
жизнью. И вот на календаре 10 мая 1774 года. Сегодня он близок к тому.
     Вот  дневной  свет падает  наконец и на  вызывающую у  всех  отвращение
постель умирающего, но у  тех, кто находится возле нее, свет давно померк  в
глазах, и они не замечают  разгорающегося дня - тягостны эти последние часы,
так колодезное колесо медленно, со скрипом  поворачивается на своей оси, так
загнанный боевой  конь, хрипя, приближается  к цели.  Дофин и дофина стоят в
своих покоях одетые, готовые в дорогу - грумы и конюхи  в сапогах со шпорами
ждут  лишь сигнала,  чтобы  умчать  их из зачумленного домагрохот,  раздавшийся  из стоящего  напротив,  через  дорогу,  Oeil de Boeuf,
"грохот ужасный и совершенно похожий на раскаты грома".  Это весь двор,  как
один человек, бросился на колени, давая обет верности новым самодержцам: "Да
здравствуют  их  величества!"  Итак,  дофин  и  дофина - король и  королева!
Обуреваемые сложными чувствами, в слезах, они падают на  колени и обращаются
к богу: "О боже! Направь, защити нас! Мы так еще молоды, чтобы царствовать!"
Да, да, они правы - они в самом деле слишком молоды.
     Итак,  "грохот, совершенно  похожий  на  раскаты  грома", был  грохотом
пробивших  Часов времени, известивших, что старая эпоха закончилась. То, что
было Людовиком, теперь всеми покинутый, отвратительный прах, отданный в руки
"каких-то  бедняков  и  священников  церкви  Chapelle   Ardente""положенный в двойной свинцовый гроб и залитый винным спиртом". А новый
     место  в  мемуарах мадам  Кампанпогашенной в момент смерти. Версальский дворец так обширен, расстояние между
ним и королевскими  конюшнями составляет  не менее 500-600  ярдов,  и, кроме
того, все происходит в два часа дня, поэтому, как ни жаль, "свече" ничего не
остается,  как погаснуть.  Конечно, эта свеча есть плод  воображения автора,
что и проливает свет на многое в ее мемуарах. - Примеч. авт.