невидимых горах тают снега, и вода будет прибывать до  тех пор, пока все,  и
вы на том самом месте, где сидите, не будет затоплено ею.
     Многое побуждает к бегству.  Побуждает голос прессы: роялистские газеты
прозрачно  намекают  на него  как на  угрозу; патриотические органы  яростно
объявляют  его   чем-то   ужасным.  Якобинское   общество,   становясь   все
настойчивее,  приглашает  бежать! Как и  предсказывали,  Лафайет и умеренные
патриоты вскоре отделяются  от него  и образуют  новую ветвь - фейяноввызывает  бесконечные публичные споры, в которых победа, как это ни  кажется
невероятным, остается  за неумеренным  Якобинским обществом. Более  того, со
Дня Кинжалов мы видели,  что самые решительные патриоты открыто вооружаются.
Граждане, которым отказано в  "деятельности", что теперь в  шутку  считается
признаком некоторой тяжести кошелька, не могут купить синих мундиров и стать
гвардейцами,  но человек  стоит  больше синего сукна;  можно сражаться, если
нужно, в  мундире любого цвета, а не то  и вовсе без  него,  как  это делают
санкюлоты. Итак, пики продолжают ковать  независимо от того, предназначаются
ли  кинжалы  усовершенствованной формы,  с  зазубринами  "для  вест-индского
рынка" или  нет.  Люди перековывают  свои орала на  шпаги, вместо того чтобы
поступать  наоборот, так как в Тюильри денно и нощно заседает так называемый
австрийский комитетнаблюдений знают это слишком хорошо! Если король сбежит,  не  произойдет  ли
тогда    австрийско-аристократического    вторжения,    резни,   возвращения
феодализма,  войн хуже гражданских?  Сердца  людей  полны  горя и  безумного
страха.
     Якобинском  клубе произошел раскол. Правая  часть  его  официально порвала с
клубом  и  основала новый клуб,  получивший  (по  занимаемому им  помещению)
название  Клуба фейянов. Клуб  фейянов сделался политическим центром крупной
буржуазии.  Его лидерами стали Лафайет, Байи и так  называемый  триумвират -
Барнав, Дюпор и  Александр  Ламет. В состав Клуба фейянов вошло  большинство
членов Общества 1789  г. Фейяны  установили высокие членские взносы (до  250
фр.),  обеспечивавшие  их  организации   замкнутый  характер.   Левая  часть
якобинцев требовала отречения короля от власти.
     
     Немало хлопот  причиняют и диссентерские священники. Изгнанные из своих
приходских церквей, где  они  заменены  священниками,  избранными,  согласно
конституции, народом,  эти несчастные  укрываются  в  женских монастырях или
иных подобных убежищах; по воскресеньям они собирают там  антиконституционно
настроенных   субъектов,  внезапно  сделавшихся   набожными1,   и
совершают  или  притворяются  со   своим  тупым  упрямством,  что  совершают
богослужение  назло патриотам.  Диссентерские священники проходят со святыми
дарами  по  улицам к  умирающим, видимо желая  быть убитыми, но патриоты  не
исполняют этого желания. Однако венец мучеников им все же удается  получить:
они  принимают  мученичество  не  смерти,  а  сечения   плетьми.  Туда,  где
непокорные совершают свое служение, являются патриоты и патриотки с крепкими
ореховыми хворостинами и пускают их в ход. Закрой глаза, читатель, не смотри
на бедствие, отличающее это несчастное время,  когда в самом мученичестве не
было  искренности,   а  было  только   лицемерие   и  шарлатанство!  Мертвая
католическая  церковь  не  может оставаться мертвой, нет, ее гальванизируют,
заставляя вернуться к  отвратительнейшему подобию  жизни, -  зрелище,  перед
которым, как мы говорили, человечество закрывает  глаза. Ибо патриотки берут
розги  и под  хохот окружающих весело секут священников по широким  задам, а
кстати,  увы, и опрокинутых монахинь, с cotillons  retrousses!  Национальная
гвардия  делает что может; муниципалитет  взывает "к  принципам терпимости",
отводит для богослужений диссентеров  церковь театинцев  (Theatins), обещает
им покровительство. Но  тщетно:  на дверях этой  церкви появляется плакат, а
над ним вывешивается наподобие fasces плебейских консулов пучок розог! Пусть
принципы терпимости  применяют  как  знают,  но ни один диссидент не  должен
совершать  богослужения  -  таков   плебисцит   по  этому   делу,   хотя   и
невысказанный,   но  непреложный,  как  законы  мидян  и   персов.   Упрямым
диссентерским священникам запрещено давать приют  даже частным образом: Клуб
кордельеров   открыто    обвиняет   самого   короля   в   нарушении    этого
постановления2.
     Многое побуждает к бегству, но, пожалуй, всего более  то, что оно стало
невозможным. 15 апреля объявлено, что Его Величество, который сильно страдал
в последнее время от простуды, хочет  насладиться несколькими днями весенней
погоды в Сен-Клу. Он хочет там  встретить Пасху,  неужели даже с непокорными
антиконституционными  диссидентами?  Не  думаете  ли  вы,  что он  замышляет
пробраться в Компьен,  а оттуда  к  границе?  Это  и  в самом  деле могло бы
случиться:  ведь  короля  сопровождают  только  два  пикера.  которых  легко
подкупить! Во всяком  случае  возможность соблазнительна. Рассказывают,  что
тридцать тысяч рыцарей  кинжала караулят в лесах;  да, скрываются в лесах, и
именно  тридцать тысяч, ведь  людское  воображение ничем не  связано. И  как
легко могут они,  напав на Лафайета,  отнять наследственного представителя и
умчаться  с  ним,  словно  столб  вихря,  куда  угодно! Довольно!  Лучше  не
отпускать короля в Сен-Клу. Лафайет предупрежден и принял меры. Ведь рискует
не он один, а вся Франция.
     Наступил понедельник 18 апреля,  день,  на который назначен  отъезд  на
Пасху  в Сен-Клу. Национальной гвардии уже отданы приказы; первая дивизия  в
качестве авангарда выступила и, вероятно, уже прибыла на место. Говорят, что
Maison bouche (придворная кухня) в Сен-Клу спешит с приготовлением обеда для
королевской  семьи.  Около  часа королевский  экипаж,  запряженный  четырьмя
парами вороных, величественно  въезжает на площадь Карусели,  чтобы  принять
августейших  пассажиров. Но вдруг с  соседней церкви  Сен-Рок раздается звон
набата.  Уж  не украли ли  короля?  Он  уезжает?  Уже  уехал?  Толпы  народа
наполняют  площадь Карусель:  королевский  экипаж все  еще стоит и,  клянусь
небом, останется стоять!
     Выходит  Лафайет  в  сопровождении адъютантов  и  протискивается  между
группами людей,  стараясь успокоить  их красноречивыми речами.  "Taisez-vous
(молчите), - отвечают ему, - король не должен уезжать". У одного из  верхних
окон появляется  человек, и десять тысяч  голосов  кричат  и вопят: "Nous ne
voulons pas  que le  roi  parte!"  (Мы не  хотим,  чтобы король  уезжал!) Их
величества сели в  экипаж. Раздаются удары кнутов, но двадцать рук патриотов
хватаются  за  каждую  из  восьми  уздечек  - и лошади становятся  на  дыбы.
Толкотня,  крики, брань,  но  экипаж  ни с  места. Тщетно Лафайет  сердится,
негодует,  убеждает;  патриоты,  охваченные безумным  страхом,  ревут вокруг
королевского  экипажа, волнуясь, как бурное  море,  от этого патриотического
страха, перешедшего  в  неистовство. Не  хочет ли король  бежать в  Австрию,
чтобы, подобно  горящей ракете, зажечь бесконечный  пожар гражданской войны?
Остановите его, вы,  патриоты, во имя самого Неба!  Грубые  голоса  страстно