Бессонное  Дионисиево ухо  сорока восьми секций так лихорадочно насторожено,
что все больное тело  судорожно содрогается  со странной  болью при малейшем
шорохе, как часто бывает при таком напряжении слуха и бессоннице!
     Раз роялисты имеют  специально заказанные кинжалы и сьер Мотье оказался
тем, кто  он  есть, то не следует ли и патриотам, даже бедным, иметь  пики и
хотя бы подержанные ружья  на  крайний случай?  Весь март наковальни стучат,
выковывая  пики.  Конституционный  муниципалитет  возвестил  плакатами,  что
только "активные", или  платящие налоги, граждане имеют право носить оружие,
но в  ответ  тотчас же поднялась такая буря удивления со  стороны  клубов  и
секций,  что конституционные плакаты  почти  на следующее  же  утро пришлось
заклеить  вторым,  исправленным  изданием  и предать  забвению28.
Поэтому ковка пик продолжается, как и все связанное с нею.
     Отметим  еще,  как  крайне левые  поднимаются  в  расположении если  не
Национального  собрания, то всего  народа, в  особенности Парижа. Во времена
всеобщей  паники и  сомнений  люди охотно  присоединяются  к  тому мнению, в
котором  чувствуется наибольшая уверенность, хотя  часто это бывает наименее
основательное мнение. Вера, как бы  она  ни была зыбка, имеет большую силу и
покоряет сомневающиеся сердца. Неподкупный  Робеспьер избран обер-прокурором
в  новые суды;  полагают,  что добродетельный  Петион  будет  сделан  мэром.
Кордельер Дантон призван торжествующим  большинством в департаментский совет
и  сделался  коллегой  Мирабо.   Неподкупному   Робеспьеру  давно  уже  было
предсказано, что он, простой, бедный  человек, далеко пойдет, потому что  не
знает сомнений.
     Не   следовало   ли  при  таких  обстоятельствах  перестать   и  королю
сомневаться и начать  решать и действовать?  У него все еще остается в руках
надежный  козырь  -  бегство  из  Парижа.  Как  мы  видим, король  постоянно
хватается за  этот  верный  козырь,  держит  его  крепко  и изредка на пробу
выкидывает, но  никогда не выкладывает его,  а постоянно прячет назад. Играй
же с  него, король!  Если для тебя еще существует надежда, то  именно эта, и
притом  поистине последняя;  а  теперь и  она  с каждым часом становится все
сомнительнее.  Ах так  приятно  было бы сделать и то  и другое, бежать  и не
бежать,  сбросить карту и удержать ее  в руках! Король, по всей вероятности,
не  козырнет  до  тех пор,  пока  все  козыри не  будут проиграны,  и  такое
козыряние окажется концом самой игры!
     Здесь, следовательно, возникает  постоянно один пророческий вопрос,  на
который теперь  не  может  быть ответа. Предположим,  что Мирабо, с  которым
король усердно  совещается как  с  премьер-министром,  не имеющим  еще права
официально заявить себя таковым, закончил свои приготовления - а у него есть
планы, и  планы обширные, о  которых дошли  до нас лишь отрывочные, туманные
сведения. Тридцать департаментов готовы подписать верноподданнические адреса
указанного  содержания; короля  увезут из Парижа, но  только в  Компьен  или
Руан,  едва  ли в Мец,  так  как  толпа эмигрантов  отнюдь не должна  играть
руководящей  роли  в   этом  деле;   Национальное   собрание  под  давлением
верноподданнических  адресов, умелых  действий и силы Буйе соглашается внять
голосу рассудка  и последовать  за королем туда же!29  Так ли, на
таких ли  условиях  якобинцы и Мирабо должны  были  схватиться в этой борьбе
Геркулеса с  Тифономдругого? Самая борьба решена и неминуема, но, при каких условиях, а главное,
с  каким  результатом,  это мы  тщетно пытаемся угадать. Все окутано смутной
тьмой;  неизвестно,  что  будет; неизвестно  даже то,  что уже было.  Колосс
Мирабо,  как говорили, идет одиноко во тьме, безвестными  путями.  О  чем он
думал в эти месяцы, этого не  откроют теперь  никакие биографы, никакой Fils
Adoptif.
     
     Для нас, старающихся  составить его гороскоп,  разумеется, все остается
вдвойне смутным. Мы видим человека, подобного Геркулесу, и  одно чудовище за
другим  вступает   с   ним   в  смертельную  борьбу.   Эмигрировавшая  знать
возвращается с саблей  на боку, кичась своей  незапятнанной лояльностью. Она
спускается с неба, подобно стае жестоких, гнусно жадных гарпий.  А  на земле
лежит  Тифон  политической и  религиозной  анархии,  вытягивая  свои  сотни,
вернее, двадцать пять миллионов голов, огромный, как вся территория Франции,
свирепый, как безумие, сильный самим голодом. С этим-то чудовищем укротитель
змей должен бороться непрерывно, не рассчитывая на отдых.
     Что касается короля,  то  он  по обыкновению будет  колебаться, менять,
подобно хамелеону, цвет и решения сообразно с цветом окружающей его среды  -
он не  годится  для королевского трона. Только  на одного  члена королевской
семьи, только на королеву, Мирабо, пожалуй, еще  может положиться. Возможно,
что  величие  этого человека, не чуждого  искусства лести, придворных манер,
ловкости  и  любезности, очаровало непостоянную  королеву  своим несомненным
обаянием и привязало ее к нему. У нее хватает смелости на  благородный риск:
у нее есть глаза и сердце, есть душа дочери Терезии. "Fautil donc (неужели),
-  пишет она со страстным порывом своему брату, - неужели, с кровью, которая
течет  в  моих жилах, с моими чувствами, я должна жить и умереть среди таких
людей?"30 Увы,  да, бедная королева. "Она единственный мужчина, -
замечает Мирабо, - среди окружающих Его Величество". Еще более уверен Мирабо
в  другом  мужчине - в самом себе. Вот  и все его возможности, достаточно их
или нет.
     Смутным и великим представляется  будущее взгляду пророка. Беспрерывная
борьба  не на  жизнь,  а  на смерть, смятение вверху  и внизу - для  нас  же
смутная  тьма с прорывающимися кое-где полосами бледного, обманчивого света.
Мы видим короля, которого, может быть, устранят, но не  постригут в монахи -
пострижение вышло  из  моды,  -  а  сошлют куда-нибудь  с приличным  годовым
содержанием  и  с запасом слесарных инструментов;  видим королеву  и дофина,
регентство  при  малолетнем  короле; королеву,  которая  "верхом на  лошади"
проезжает  в  самом пылу  сражения под  крики: "Moriamur pro  rege  nostro!"
"Такой день, - пишет Мирабо, - может наступить".
     Гром сражений, война, которую уже нельзя назвать  гражданской, смятение
вверху и  внизу,  и  в  этой  обстановке  глаз пророка  видит  графа Мирабо,
подобного  кардиналу  де  Рецуготовым  на все; видит его если не победителем, то и не побежденным,  пока в
нем еще сохраняется  жизнь. Подробностей  и  результатов  никакой пророк  не
может видеть: ночь бурная,  небо покрыто  тучами, и среди всего этого Мирабо
то появляется,  вырываясь вперед,  то исчезает, неукротимо стремясь покорить
себе тучи! Можно сказать, что если б Мирабо  остался жив, то история Франции
и  мира  была  бы  другой.  И  далее,  что  если  этому  человеку  чего-либо
недоставало,  то  лишь  обладания  в  полном объеме  тем  самым  Art  d'Oser
(искусством  сметь), которое он  так ценил  и  которым он больше  всех своих
современников  владел и действовал.  Достигнутый им результат представлял бы
не  пустое  подобие  формулы,  а нечто  реальное,  существенное;  результат,