надежного   Манюэля;   решительного,   без  тени   раскаяния   Бийо-Варенна,
воспитанника иезуитов;  способного редактора  Тальена и  других, лучших  или
худших, но истых патриотов.  Так сложились  ноябрьские  выборы,  на  радость
большинству  граждан;  сам двор поддерживал Петиона,  а  не  Лафайета. Таким
образом, Байи и  его фейянам, давно уже начавшим уменьшаться,  подобно луне,
пришлось с  грустью откланяться и удалиться  в небытие или, пожалуй, в нечто
худшее, в обманчивый  полусвет со страшной тенью красного флага и  с горькой
памятью о Марсовом  поле. Как быстро двигаются вперед люди и явления! Теперь
Лафайет не  будет,  как в День  Федерации, бывший зенитом его жизни, "твердо
опираться мечом на Алтарь Отечества" и присягать перед лицом Франции; о нет,
с  того дня звезда  его все бледнела и склонялась к закату и теперь печально
стоит на  краю горизонта; Лафайет командует одной из трех армий этих верениц
линяющих журавлей и ведет себя крайне подозрительно и бездеятельно, чувствуя
себя неловко.
     Но разве в крайнем случае  патриоты,  располагающие тысячами сил в этой
мировой столице, не могут справиться сами? Разве у них нет рук, нет пик? Мэр
Байи не мог помешать ковать пики, а мэр Петион и Законодательное собрание не
только не мешают,  но  и санкционируют это дело. Да и  почему  нет,  раз так
называемая  конституционная  гвардия  короля  "тайно  изготовляла  патроны"?
Реформы    нужны    и    в    самой    Национальной    гвардии,   весь    ее
фейяно-аристократический  штаб должен быть распущен. Граждане без  мундиров,
пики рядом с мушкетами, несомненно, могут быть допущены в гвардию в нынешние
времена; разве "активный" гражданин  и  пассивный, могущий сражаться за нас,
не  одинаково  желанны оба? О друзья мои  патриоты, без сомнения, так! Более
того, очевидно, что патриоты, будь они  даже и в белых жабо здравомыслящие и
уважаемые,  должны или чистосердечно опереться на  черную  необъятную  массу
санкюлотизма, или же исчезнуть самым  ужасающим образом,  провалившись в ад!
Поэтому одни  отворачиваются  от  санкюлотов, презирают их; другие  готовы с
чистым  сердцем  опереться  на   них,  третьи,  наконец,  обопрутся  на  них
нечистосердечно, и каждую из этих трех групп постигнет своя участь.
     Однако  разве  в  данной  ситуации  мы  не  имеем  сейчас добровольного
союзника, который сильнее всех остальных, - союзника по имени Голод? Голод и
тот вихрь  панического  страха, который нагнетает  голод  и все  прочие наши
беды, вместе взятые! Ведь санкюлотизм растет оттого, от  чего другие явления
умирают.   Тупоумный  Пьер  Бай   произнес,  хотя  и  бессознательно,  почти
эпиграмму, и патриоты смеялись не над ней, а над ним, когда он  писал: "Tout
va  bien   ici,   le   pain  manque"   (Здесь  все   идет   хорошо  -  хлеба
нет)51.
     Кроме того, у патриотов есть своя конституция, способная ходить, и свой
небессильный  парламент,  или  назовем  его  вселенским  собором,  собранием
церквей Жан Жака Руссо, а  именно: Якобинское  общество "Мать". Ведь у  этой
матери триста взрослых  дочерей с маленькими внучками, пытающимися ходить, в
каждой французской деревне,  исчисляемыми, по мнению  Берка, сотнями  тысяч!
Вот  это  настоящая конституция, созданная  не  тысячью  двумястами высокими
сенаторами,  а  самой  природой  и возникшая  сама собой, бессознательно, из
потребностей  и  стараний  25  миллионов  людей!  Наши  якобинцы  - "господа
законодатели";  они изыскивают  темы дебатов для  Законодательного собрания,
обсуждают  мир  и  войну,  устанавливают  заранее,  что  должно  делать  это
Собрание, к огромному  возмущению философов и большинства историков, которые
судят  в  этом  случае  естественно,  но  не  умно.  Правящая  власть должна
существовать; все ваши прочие власти - обман; эта же - действительно власть.
     Велико  "Общество-Мать"!  Оно имело  честь быть  обвиненным  австрийцем
Кауницем52  и  потому  еще дороже  патриотам. Благодаря  удаче  и
смелости оно  уничтожило самих фейянов,  по  крайней мере Клуб  фейянов.  18
февраля якобинцы с  удовлетворением наблюдали, как этот клуб, некогда высоко
державший голову, закрылся, погас; патриоты с  шумом вошли туда, и последние
его минуты огласились их свистом. Общество "Мать" увеличило свое помещение и
заняло  теперь всю среднюю часть якобинской  церкви. Заглянем в нее вместе с
достойным Тулонжоном, нашим старым другом из бывшей Конституанты, который, к
счастью, не лишен способности видеть.  "Неф-  превращен в  обширную  арену,  в  которой  места поднимаются  полукругом,
наподобие амфитеатра, до самого верха куполообразной крыши. Высокая пирамида
черного мрамора, построенная около одной из  стен и бывшая раньше надгробным
памятником,  одна оставлена на  месте; к ней  примыкает теперь помещение для
членов   бюро.  Здесь,  на  возвышенной  эстраде,  заседают  председатель  и
секретари;  сзади  над ними  стоят  белые бюсты Мирабо,  Франклина  и многих
других,  в  том  числе  даже Марата.  Напротив - трибуна,  поднимающаяся  до
середины пространства между полом и верхом  купола, так что оратор находится
как раз в центре. С этого места  гремят  голоса,  потрясающие  Европу; внизу
безмолвно  куются перуны и  тлеют головни будущих пожаров. Если проникнуть в
этот  огромный  круг,  где  все  безмерно, гигантских  размеров,  то  нельзя
подавить чувства страха  и удивления; воображению  рисуются  ужасные  храмы,
которые исстари поэзия посвящала мстительным божествам"53.
     христианского храма.

     Какие сцены  происходят в  этом  якобинском амфитеатре! К  сожалению, у
истории  нет  времени  заняться ими!  Здесь дружно  развевались флаги  "трех
свободных  народов мира", три братских  флага Англии,  Америки и Франции;  с
одной  стороны, выступала лондонская депутация  вигов и их клуба; с другой -
молодые   французские   гражданки;   прекрасные,   сладкоголосые   гражданки
торжественно посылали депутатам приветствия и братские поцелуи, трехцветные,
собственноручно вышитые  значки и, наконец, колосья пшеницы, в то время  как
своды  дрожали от единодушных криков: "Vivent les trois peuples libres!" (Да
здравствуют  три  свободных  народа!)  Поистине  драматичная  сцена!  Девица
Теруань рассказывает с этой  воздушной трибуны о  своих бедствиях в Австрии;
она  является,   опираясь   на  руку   Жозефа  Шенье,  брата  поэта,  просит
освобождения несчастных швейцарцев полка Шатовье54. Надейтесь, 40
швейцарцев, гребущих в брестских водах, вы не забыты!
     Депутат Бриссо ораторствует с трибуны; Демулен,  наш  безбожный Камиль,
громко  выкрикивает снизу:  "Coquin!"кордельеров,  гремит  и  львиный голос  Дантона. Злобный  Бийо-Варенн  также
здесь;  Колло д'Эрбуа кипятится,  ратуя за 40  швейцарцев. Любитель изрекать
Манюэль  выразительно  заканчивает  речь  словами: "Один из министров должен
погибнуть!", на что амфитеатр отвечает: "Tous, tous!" (Все, все!) Но местным
верховным жрецом  и  главным  оратором  является Робеспьер, неподкупный,  но
скучный  человек.  Какой  патриотический дух жил  в людях того  времени, это
доказывает уже один тот факт, что полторы тысячи человек могли каждый  вечер
добровольно,  целыми  часами,  слушать  речи Робеспьера  и рукоплескать ему,
ловить каждое его слово, как будто от этого зависела  их  жизнь. А между тем