Тем  временем подошло 20 июня,  годовщина прославившейся  на  весь  мир
клятвы в Зале для игры в мяч, и, как слышно, некоторые граждане намереваются
в  этот день  посадить  in Mai,  или дерево  Свободы,  на  террасе фейянов в
Тюильрийском  саду  и, быть  может,  также  подать  петицию Законодательному
собранию и королю относительно двух  veto со всеми  демонстрациями, звоном и
маршами,  какие только  окажутся  пригодны и  возможны.  Так  поступали  уже
отдельные секции;  но  что, если бы они при таких тревожных  обстоятельствах
пошли в Тюильри все или большая часть их и посадили там свое майское деревои набат забил в их сердцах?
     распространен в средневековой  Европе. Вокруг  майского  дерева устраивались
игры и пляски.

     Среди друзей короля может  быть только  одно  мнение относительно этого
шага,  среди друзей народа  могут быть  два! С одной стороны, не окажется ли
возможным  отпугнуть эти  проклятые veto?  Тайные  патриоты и даже  депутаты
Законодательного  собрания  могут  иметь каждый  свое  мнение  или  не иметь
никакого, но самая тяжелая задача выпадает, очевидно, на долю мэра Петиона и
муниципального совета, патриотов и в  то же  время охранителей общественного
спокойствия. Одной рукой стараться затушить дело, другой - раздуть его!  Мэр
Петион   и   муниципалитет  могут  склоняться  на  эту  сторону;  управление
департаментов с  прокурором синдиком Редерером, придерживающиеся направления
фейянов,  могут  склоняться  на  другую.  В  общем всем  придется  поступать
сообразно  со  своим одним  или со  своими двумя  мнениями,  и  всякого рода
влияния, официальные  представления перекрещиваются  самым нелепым  образом.
Может  быть,  в  конце  концов  проект  желательный,  хотя  вместе  с тем  и
нежелательный,  рассеется  сам  собой, разбившись  о столько  осложнений,  и
превратится в ничто?
     Не  тут-то  было:  20  июня  утром   большое  дерево  Свободы,   именно
ломбардский  тополь,  лежит на  виду,  привязанное  к телеге,  в  предместье
Сент-Антуан. Собирается  и предместье  Сен-Марсо, на крайнем  юго-востоке, и
вся отдаленная  восточная окраина; собираются  мужчины и женщины с пиками  и
невооруженные  любопытные - с  самыми что  ни  на есть мирными  намерениями.
Является  муниципальный советник в  трехцветном шарфе  и говорит с  народом.
Молчи,  скажем  мы  ему;  все  мирно,   согласно  закону:  разве  петиции  и
патриотические  майские   деревья   не   разрешены?  Трехцветный   муниципал
удаляется,  ничего  не добившись; струйки  санкюлотов продолжают  стекаться,
соединяясь в  ручьи; около полудня  к западу направляется  уже  внушительная
река  или  сеть  все  прибывающих рек, предводимых длинным  Сантером в синем
мундире и длинным Сент-Юрюгом в белой шляпе.
     Каких только  процессий мы не видели:  Corpus Christi и Лежандра в  его
кабриолете; кости Вольтера, везомые  волами и  возницами в римских костюмах;
празднества  Шатовье и Симонно;  похороны Гувьона, мнимые похороны  Руссо  и
крещение Петион-Нации-Пики! Тем не  менее эта  процессия  имеет свой, особый
характер. Трехцветные ленты развеваются на поднятых пиках; окованные железом
палки и  немало эмблем, среди которых особенно выдаются две, трагического  и
нетрагического  значения:  бычье  сердце,  пронзенное  железным  острием,  с
надписью:  "Coeur  d'aristocrate"  (Сердце  аристократа)  -  и  другая,  еще
поразительнее,  собственно,  знамя  шествия:  пара  старых  черных  панталон
(говорят,  шелковых),  растянутых   на  крестообразных  палках   высоко  над
головами, со следующими достопамятными словами: "Tremblez, tyrans, voila les
sansculottes!" (Трепещите,  тираны, вот санкюлоты!) Процессия тащит с  собою
две пушки.
     Муниципальные советники  в трехцветных  шарфах  снова  встречают ее  на
набережной  Сен-Бернар  и   серьезно  убеждают,  приказав  остановиться.   -
Успокойтесь,  добродетельные   муниципальные  советники,   мы  мирные,   как
воркующий  голубь.  Посмотрите  на наше майское дерево  Зала для игры в мяч.
Петиция законна, а что  касается оружия,  то разве верховное Законодательное
собрание  не приняло так называемых  восемь тысяч с оружием, хотя они и были
фейянами? Разве наши пики не из национального железа? Закон нам отец и мать,
и мы не хотим  оскорблять  его,  но патриотизм -  наша собственная душа.  Мы
настроены  мирно, добродетельные  муниципальные советники,  а  впрочем,  нам
время  дорого.  Остановиться мы  не  можем,  идите  и вы  с  нами. -  Черные
панталоны  нетерпеливо колышутся,  колеса пушек громыхают,  тысяченогая рать
движется дальше.
     Как она достигла зала  Манежа, подобно все растущей реке; как  ее после
долгих прений  впустили, как она прочитала свой  адрес и  прошла,  танцуя, с
пением "Ca ira!"  под  предводительством  длинного, зычноголосого Сантера  и
такого же длинного  и  голосистого  Сент-Юрюга; как  она растеклась, уже  не
растущей  рекой,   а  замкнутым  Каспийским  морем,  по  всему  пространству
Тюильрийского  сада;  как  передние патриоты,  теснимые  задними к  железным
перекладинам решеток,  рисковали быть задавленными  и  вдобавок  должны были
смотреть  в страшные жерла  пушек, ибо кругом стояли национальные батальоны;
как  трехцветные  муниципальные  советники  и патриоты  суетились с входными
билетами  и  их величества  сидели во  внутренних  апартаментах,  окруженные
людьми  в черном, - все это человеческая фантазия может себе представить,  а
желающие  могут  прочесть  в старых  газетах и  в "Хронике  пятидесяти дней"
синдика Редерера67.
     Наше майское дерево  посажено если не  на террасе фейянского монастыря,
куда  нет доступа, то в саду  капуцинов,  т. е. настолько близко,  насколько
оказалось  возможным.  Национальное  собрание  отложило  свое  заседание  до
вечера:  может  быть, это разлившееся море,  не  находя  доступа, вернется к
своим истокам и мирно исчезнет? Увы,  нет  еще; задние все еще напирают; они
не знают, какая  давка  впереди. Во всяком  случае  желательно было бы, если
возможно, сначала поговорить немножко с Его Величеством.
     Тени  становятся  длиннее,  солнце  клонится  к  западу;  четыре  часа;
покажется  ли  Его  Величество? Едва  ли. В таком  случае комендант  Сантер,
мясник  Лежандр,  патриот  Гюгенен  с  набатом  в  сердце  и  еще  некоторые
авторитетные  лица  сами  войдут  к  нему.  Начинаются  просьбы  и  увещания
утомленной, колеблющейся Национальной гвардии, которые становятся все громче
и   громче,   подкрепляемые   грохотом   двух  пушек.  Ворота   нерешительно
открываются, бесконечные толпы санкюлотов устремляются  вверх по  лестницам,
стучат  в деревянную караулку  у  личных  апартаментов  их  величеств.  Стук
постепенно   превращается  в  грохот,  в  разрушение;  деревянная   караулка
разлетается  в щепки. И вот  наступает сцена, которую долго и не без причины
оплакивал мир, ибо более грустное зрелище, чем эти две стоящие  лицом к лицу
несообразности, как  бы  осознавшие  свою взаимную  несообразность  и  глупо
смотрящие одна на другую, миру редко приходилось видеть.
     Король Людовик  при  стуке в его дверь отворяет  ее,  стоит  с открытой