ожидать,  и теперь  нет выхода: синие эскадроны Манда поворачивают его назад
от  всех  ворот;  гренадеры  Фий-Сен-Тома даже дают волю языку,  обмениваясь
предположениями, как поплатится  добродетельный мэр  "в случае какого-нибудь
несчастья"  и  т.  п.,  хотя   другие,  наоборот,  преисполнены  вежливости.
Несомненно, что  в  эту ночь в  Париже никто не  был в более затруднительном
положении,  чем  мэр  Петион;  он, так  сказать,  обязан  под страхом смерти
улыбаться  одной стороной  лица  и плакать  - другой, а если  он сделает это
недостаточно  искусно,  ему  грозит  смерть!  Только  в   четыре  часа  утра
Национальное  собрание,  узнав о его положении, приглашает его "дать отчет о
положении Парижа", о котором он  ничего не знает;  однако благодаря этому он
попадает домой, в  постель, и в Тюильри остается одна его золоченая  карета.
Едва ли менее щекотлива и задача Редерера,  который должен выжидать, пока не
решится  вопрос,  плакать  ему  или  смеяться,  пока   не  увидит  конечного
результата. Он  подобен двуликому Янусу, или мистеру  Смотри В Обе  Стороны,
как выражается Беньян.  Ну а пока эти оба януса  гуляют с другими такими  же
двуликими и "говорят о безразличных предметах".
     Редерер время  от  времени  входит  во  дворец  послушать,  поговорить,
послать в управление департаментов, так как, будучи их  прокурором-синдиком,
он  не знает,  как себя  вести. Комнаты все полны:  около  семисот господ  в
черном толпятся и протискиваются в  них;  красные  швейцарцы  стоят,  словно
скала;  призрак  или  полупризрак  министерства  с  Редерером и  советниками
толпятся вокруг их величеств; старый маршал Малье коленопреклоненно заявляет
королю,  что он и  эти храбрые  господа  пришли умереть за  него. Чу!  Среди
мирной полуночи вдруг раздается  звон отдаленного набата! Да,  нет сомнения:
одна  колокольня  за  другой подхватывает странную речь. Царедворцы в черном
прислушиваются у отворенных окон, различают отдельные колокола27:
это набат с Сен-Рока, а этот не  с Сен-Жака ли, называемого de la Boucherie?
Да, Messieurs! И  даже  Сен-Жермен Оксерруа - разве вы  не слышите его? Этот
самый  колокол грозно звучал 220 лет назад, в вечер Варфоломеевской ночи, но
тогда  по  приказанию  короляколокол и на городской  Ратуше,  его можно  узнать по тону! Да, друзья,  это
городская Ратуша,  это она говорит так с ночью чудесным металлическим языком
и человеческой рукой: сам Марат, как известно, дергал веревку! Марат звонит;
Робеспьер куда-то зарылся; его не видно в течение ближайших сорока часов;  у
некоторых  людей есть мужество, а  у других  его все  равно что нет, и  даже
злоба не придаст им его.
     1572 г. (праздник святого Варфоломея).

     Смятение усиливается, по мере того как постепенно приближается исход, и
час сомнений рождает, в муках и слепой борьбе, уверенность, которую ничто не
может уничтожить! Делегаты с неограниченными полномочиями, по три от  каждой
секции,  в общем 144 человека, собрались около полуночи  в городской Ратуше.
Эскадрон  Манда, стоящий  здесь,  не препятствовал их  входу: разве  они  не
представляют Центральный комитет  секций, обыкновенно заседающий здесь, хотя
сегодня и  в  большем  количестве?  Они здесь, но среди  них царят смущение,
нерешительность  и  праздная  болтовня.  Снуют юркие  гонцы,  жужжат слухи о
черных придворных, о красных швейцарцах, о Манда и его отрядах, готовых идти
в атаку.  Не лучше ли отложить  восстание?  Да,  отложить. Га!  Слышите?  Из
Сент-Антуанского предместья  доносятся красноречивые звуки: набат звонит там
как бы  сам собою! Нет, друзья, вы  не можете отложить восстание;  вы должны
произвести его и с ним жить или умереть!
     Итак, скорее!  Пусть  прежние муниципальные  советники  сложат  с  себя
полномочия и мандаты  перед  лицом избравшей их верховной народной  власти и
передадут  их  этим  новым ста сорока  четырем!  Волей или  неволей,  старые
муниципалы, но вы должны уйти. Да разве не счастье для иного муниципала, что
он   может  умыть  себе   руки   в  этом   деле  и   сидеть  парализованным,
безответственным,   пока  не  пробьет  его   час,  или   даже   идти   домой
спать?28 Остаются из старых только двое или, самое большее, трое:
мэр Петион,  в это  время  гуляющий  в Тюильри, прокурор Маню-эль  и товарищ
прокурора Дантон,  этот невидимый, все поддерживающий Атлас.  Среди этих ста
сорока четырех находятся Гюгенен с набатом в сердце, Бийо,  Шометт, редактор
Тальен, Фабр  д'Эглантин,  Сержануже  распустившийся  цвет  беспредельного  патриотизма.  Разве  мы,  как  по
волшебству, не составили новый муниципалитет с самой неограниченной властью,
готовый   действовать   и   объявить  себя  просто-напросто  "на   положении
восстания"?  Прежде всего пошлем за комендантом Манда;  пускай он  предъявит
приказ, полученный им от мэра, и пусть новые муниципальные советники посетят
те отряды, которым  предписано выступить в атаку, а набат  пускай звонит как
можно громче. Вперед, вы, сто сорок четыре! Отступать вам уже поздно.
     августа, депутат Конвента от Парижа.
     руководитель Наблюдательного комитета Коммуны.

     Читатель, не думай  в своем спокойном положении, что восстание - легкое
дело. Восстание - дело трудное: каждый человек  не уверен даже  в  ближайшем
соседе, совершенно не уверен в дальних соседях,  не знает, какая сила с ним,
какая против него,  и уверен только в одном: что в случае неудачи его удел -
виселица!  Восемьсот  тысяч  голов, и  в  каждой из  них особая оценка  этой
неизвестности и  особая, соответствующая  ей  теория  поступков; из стольких
неуверенностеи   вытекает  с   каждой   минутой  уверенность  в  неизбежном,
неизгладимом  конечном результате,  который  может одинаково  привести  и  к
гражданскому венцу, и к позорной петле.
     Если  бы  читатель  мог  полететь,  подобно  Асмодеюоткрыть  все крыши и  частные  квартиры  и заглянуть в  них  с  башни собора
Парижской  Богоматери,  какой  Париж  увидел бы  он!  Визг  и  причитания на
высочайших  дискантовых  нотах,  воркование  и скептические речи  в  басовых
тонах;  мужество,  доходящее  до  отчаянного  упорства; трусость,  безмолвно
дрожащая  за  забаррикадированными  дверями,  а  вокруг  - спокойно храпящее
тупоумие, которое всегда способно  спать. И между  этим звоном  заливающихся
колоколов и этим храпом  тупости какая  еще  лестница  трепета, возбуждения,
отчаяния! И над всем этим лишь Сомнение, Опасность, Смерть и Ночь!
     
     Борцы  одной секции выходят, но  узнают,  что  соседняя не трогается, и
уходят обратно.  Сент-Антуан, по эту сторону реки, не уверен в Сен-Марсо, по
ту сторону. Надежны  лишь храп тупости  да 600 марсельцев,  умеющих умирать.
Манда, дважды вызванный,  не является  в Ратушу. Гонцы летают  беспрерывно с
быстротой отчаяния; тысячи голосов шепотом  обмениваются слухами.  Теруань и