Несчастные друзья, набат принес,  уже принес  результаты! Смотрите, как
при первых солнечных лучах неизмеримый, порожденный ночью океан пик и ружей,
сверкая,  надвигается  с далекого  востока!  Оно идет,  это страшное войско:
Сент-Антуан движется  с  этой  стороны  реки,  Сен-Марсо  -  по  той, хмурые
марсельцы  - впереди.  С далеко  слышным  гулом  и зловещим ропотом, подобно
приливу  океана, вздымающемуся  из  глубины  пучин под  влиянием  луны,  они
надвигаются, сверкая оружием; никакой король, ни Канут, ни Людовик, не может
приказать  этому  океану  повернуть  назад.   Волнующиеся   боковые   потоки
невооруженных,  но шумных зрителей стремятся туда  и сюда;  стальное  войско
подвигается вперед. Новый  комендант Сантер, правда, остановился в городской
Ратуше отдохнуть на полдороге, но эльзасец Вестерман  со сверкающей саблей в
руке не отдыхает, ни секции, ни марсельцы, ни девица Теруань не отдыхают, а,
не останавливаясь, идут вперед.
     Где же отряды Манда, которые должны были идти в атаку? Ни один отряд не
двигается, а если двигается, то в неверном направлении, не  по той дороге, и
офицеры  радуются, что они делают  хоть это.  Поныне  неизвестно в точности,
оказал  ли отряд на Пон-Неф хотя  бы  тень  сопротивления,  во всяком случае
мрачные марсельцы в сопровождении Сен-Марсо переходят его беспрепятственно и
уже  с  твердой надеждой приближаются  к  сентантуанцам и  остальным,  чтобы
вместе  направиться к  Тюильри  -  цели  их  похода.  Там  наслышаны  об  их
приближении, и все приходит в  движение: красные  швейцарцы осматривают свои
пороховницы;  придворные  в  черном  вытаскивают ружья, рапиры,  кинжалы,  у
некоторых  даже каминные лопатки; каждый хватается за то оружие,  какое есть
под рукою.
     Судите  же,  как  при  таких  обстоятельствах  чувствовал  себя  синдик
Редерер! Неужели милосердное небо  не укажет среднего спасительного пути для
бедного синдика, колеблющегося между двумя сторонами? Если бы Его Величество
согласился пройти к  Национальному собранию! Но Его Величество и особенно Ее
Величество не могут согласиться на это.  Ответила ли королева "fi  donc"  на
это предложение  или  сказала  даже, что  предпочитает  быть пригвожденной к
стенам? По-видимому, нет. Пишут также, что она дала королю пистолет, говоря,
что теперь время показать себя - теперь или никогда. Близкие свидетели этого
не видели, и мы также. Они видели только, что она  была царственно спокойна,
она  не  рассуждала,  не  спорила  с  неизбежностью,  но,  подобно  Цезарю в
Капитолии, завернулась в свою мантию,  как надлежит королевам и сынам Адама.
Но ты, Людовик?  Из  какого  же материала создан  ты?  Неужели ты  не можешь
рискнуть хоть раз,  ради  спасения жизни  и  короны? Самая глупая, загнанная
лань умирает  не  так.  Неужели  ты самый  немощный из  смертных  или  самый
кроткий? Во всяком случае, самый злополучный.
     Поток надвигается,  смятение  синдика Редерера и всех  все возрастает и
возрастает. Неистовый  шум доносится от вооруженных  национальных гвардейцев
во  дворе; всюду бесконечное жужжание языков.  Что посоветовать? А поток уже
близок! Гонцы,  разведчики  поспешно отдают отчет через наружные решетки или
переговариваются,   сидя  верхом   на  стенах.  Синдик  Редерер   выходит  и
возвращается, канониры спрашивают его: "Стрелять  ли нам в  народ?" Министры
спрашивают:  "Ворвутся ли в королевский дворец?" Синдику Редереру приходится
вести трудную игру. Он говорит с канонирами  красноречиво, с жаром,  с таким
жаром,  с  каким только  может говорить  человек, которому приходится дышать
холодом и жаром одновременно. Холодом и жаром, Редерер? Что касается нас, то
мы не  можем одновременно  и жить, и  умереть! Канониры в ответ бросают свои
фитили. - Подумайте об этом ответе, король Людовик и королевские министры, и
пойдите  по надежному среднему пути бедного синдика Редерера  в  зал Манежа.
Король Людовик  сидит,  опершись руками о колени  и нагнувшись телом вперед,
пристально смотрит некоторое  время на Редерера, потом отвечает, глядя через
плечо на королеву: "Marchons!" (Пойдем!) Они идут: король Людовик, королева,
сестра Елизавета, двое  королевских детей  и  гувернантка  - в сопровождении
синдика   Редерера   и  других   официальных  лиц,   среди  двойной  шеренги
национальных  гвардейцев.  Люди  с  мушкетами,  стойкие  красные  швейцарцы,
смотрят  грустно, с укоризной,  но  слышат от  синдика только слова: "Король
идет в Собрание, расступитесь!" Несколько  минут назад на всех часах пробило
восемь. В этот час король покинул Тюильри навсегда.
     О  стойкие швейцарцы и храбрые дворяне  в  черном, ради какого дела  вы
жертвуете собою сами и жертвуют вам другие! Посмотрите в западные окна, и вы
увидите,  как  спокойно король  Людовик  продолжает свой путь,  а  маленький
королевский принц,  "играя,  подбрасывает  ногами упавшие  листья". Бушующая
толпа кишит  на параллельной с ними фейянской террасе;  в ней особенно шумит
один, с длинной  жердью: не  вздумают  ли они загородить наружную лестницу и
задний выход из зала,  когда королевская семья подойдет? Королевская гвардия
может  дойти только до  нижней ступеньки. Смотрите,  вот  выходит  депутация
законодателей; человека  с  длинной  жердью  успокаивают  увещаниями, охрана
Собрания соединяется  с королевской охраной, и  все в  крайнем случае  могут
подняться вместе; наружная лестница  свободна или по меньшей мере проходима.
Их величества поднимаются; синий гренадер берет на руки бедного королевского
принца, спасая его от  давки; их величества вошли и навсегда исчезли с ваших
глаз. - А  вы,  швейцарцы и придворные в  черном? Вас оставили стоять  среди
зияющей бездны и землетрясения восстания без компаса,  без команды;  если вы
погибнете, то будете больше чем мучениками, потому что погибнете не за идею.
Придворные в  черном большей  частью исчезают через  всевозможные выходы,  а
бедные швейцарцы не знают, что делать:  для них  ясна только единственная их
обязанность оставаться на своем посту, и они исполнят ее.
     Однако   сверкающее  море  стали  приблизилось,  оно  ударяется  уже  о
дворцовые  ограды  и восточные  дворы, непреодолимое,  с шумом  вздымающееся
вширь  и  вдаль,  -  оно  врывается,  наполняет  площадь  Карусель,  мрачные
марсельцы впереди.  Король Людовик ушел, говорите вы, в Собрание! Прекрасно;
но пока Собрание не сместит его, что толку  в этом? Наше место здесь, в этом
замке,  или в  его крепости; мы  должны  остаться здесь. Подумайте,  стойкие
швейцарцы, хорошо ли, если начнется убийство  и братья  станут расстреливать
друг  друга из-за  каменного здания?  Бедные  швейцарцы,  они не  знают, что
делать:  из южных окон некоторые бросают патроны в знак братства; они  стоят
плотными  рядами  на  восточной наружной  лестнице и  внутри  вдоль  длинных
лестниц  и  коридоров,  стоят миролюбиво, но отказываются двинуться с места.
Вестерман говорит с ними на  немецко-эльзасском  наречии, марсельцы  умоляют
темпераментной провансальской речью и  мимикой; оглушительный гул увещаний и
угроз окружает  их.  Швейцарцы  стоят  непоколебимо,  мирно,  но неподвижно,
подобно красной гранитной плотине среди бушующего и сверкающего моря стали.
     Кто  может  помешать  неизбежному?  Марсельцы и  вся Франция  на  одной
стороне, гранитные швейцарцы на  другой. Жесты становятся все  возбужденнее,
марсельцы  размахивают  саблями;  швейцарцы хмурятся, и пальцы  их  нажимают
ружейные курки. Вдруг, заглушая весь  шум, три  ядра  из  марсельских пушек,
направленных плохим  артиллеристом,  с  громом вылетают и катятся по крышам!