вот их пароль. Они носят в кармане заряженный пистолет и какой-нибудь наспех
собранный завтрак  для  подкрепления.  Правда, со временем  с  трактирщиками
заключают  условие о доставке им обедов на место, но потом ворчат,  что  это
слишком расточительно. Вот  каковы  эти  советники  в трехцветных шарфах,  с
муниципальными записными  книжками в одной руке и с  заряженным пистолетом в
другой.  У них  имеются  агенты по всей Франции,  говорящие  в  ратушах,  на
базарных  площадях,   на  больших   и   проселочных   дорогах,  агитирующие,
призывающие    к    оружию,    воспламеняющие    сердца.     Велико    пламя
антиаристократического красноречия: некоторые,  как, например, книгопродавец
Моморовспухших,  как  от  водянки,  денежных  мешков, причем  смелый книгопродавец
рискует быть повешенным, и бывшему члену Конституанты Бюзо приходится тайком
увезти его4.
     августа 1792 г.
     директории Парижского департамента после 10 августа 1792 г.

     Многие правящие лица, как бы они ни  были  ничтожны по своим внутренним
достоинствам, имеют  своих  биографов и сочинителей  мемуаров,  и любопытный
впоследствии может подробно ознакомиться со всеми их мельчайшими поступками;
это дает своего рода удовлетворение, так как человек любит знать о поведении
своих ближних в необычных ситуациях. Не так обстоит дело с правящими лицами,
заседающими  ныне в парижской городской Ратуше. В самом деле, происходили ли
когда-нибудь с  самыми оригинальными людьми из правящего класса, такими, как
великий канцлер, король, император,  министр внутренних или иностранных дел,
превращения, подобные тем,  что  произошли с секретарем Тальеном, прокурором
Манюэлем,  будущим прокурором Шометтом здесь, в этом вздымающем пески вальсе
двадцати пяти  миллионов? А вы,  братья  смертные:  ты, адвокат Панис,  друг
Дантона,  родственник  Сантера; гравер Сержан, впоследствии прозванный Agate
Сержан,  и ты, Гюгенен,  с  набатом в сердце!  Но  как  говорит  Гораций, им
недоставало  присяжного мемуариста  (Sacro vate), и  мы  не  знаем их.  Люди
хвалились августом и его делами и возвещали  о них всему миру;  сентябрем же
этим  ни  теперь,  ни позже никто  не  подумал  хвалиться. Сентябрьский  мир
погружен  во мрак смрадный, как лапландская полночь ведьм, на фоне которого,
правда, вырисовываются весьма странные фигуры.
     Знайте  же, что здесь не обошлось без неподкупного Робеспьера:  теперь,
когда жар битвы миновал,  здесь  заседает потихоньку человек с  серо-зеленым
лицом и кошачьими глазами, которые прекрасно видят в сумерках. Узнайте и еще
об одном  факте, факте,  который  стоит многих: Марат не  только здесь, но и
имеет  собственное  почетное  место  (tribune  particuliere). Какие перемены
произошли  с Маратом,  вытащенным  из своего  темного подвала на эту сияющую
"особую  трибуну"!  Каждый  пес  имеет  свой  праздник,  даже  бешеный  пес.
Злополучный, неизлечимый  Марат, Филоктетвознесен  Марат, теперь  главная опора правительственной власти. Роялистский
шрифт - так как мы "прекратили" бесчисленных Дюрозуа,  Руаю и  даже заточили
их  в  тюрьму  - заменяет теперь  износившийся шрифт "Друга  народа",  часто
вырывавшийся  из его рук в прежние дурные времена. Мы пишем и редактируем на
нашей  "особой  трибуне" плакаты  с  подобающим грозным внушением  "Amis  du
Peuple"  (теперь  под  названием   "Journal  de  la  Republique")  и  сидим,
наслаждаясь повиновением людей. "Марат  - совесть Ратуши",  - сказал кто-то.
"Блюститель" совести монарха,  как  говорят некоторые;  несомненно,  в таких
руках она не будет лежать завернутой в салфетку!
     походе на Трою греческих царей. От руки Филоктета пал Парис. Миф о Филоктете
отразился в трагедиях Эсхила, Еврипида, Софокла.

     Итак,  мы  сказали,  что два больших  движения  волнуют расстроенный ум
нации: движение против внутренних  изменников  и  движение против чужеземных
деспотов.  Оба  эти  движения  безумны,  не сдерживаются  никаким  известным
законом,  они  диктуются самыми  сильными  страстями  человеческой  природы:
любовью,  ненавистью, мстительным  горем,  тщеславным и не менее мстительным
национальным  чувством  и  более  всего  -  бледным,  паническим  страхом! О
законодатели! Разве тысяча двести убитых  патриотов из своих темных катакомб
не  взывают пляской  смерти об  отмщении? Такова  была разрушительная ярость
этих аристократов в приснопамятный день 10 августа! Да и, отставив в сторону
месть  и  имея  в  виду только общественную  безопасность, разве в Париже не
находится до сих пор "тридцать тысяч" аристократов  (круглым счетом) в самом
злобном настроении, у которых остался  в руках последний  козырь? Потерпите,
патриоты;  наш  новый  Верховный  суд,  "трибунал  Семнадцатого"каждая секция послала по четверо  присяжных, и Дантон, искореняющий негодных
судей и негодные приемы всюду, где их  находит, - все "тот же самый человек,
которого вы знали у кордельеров". Неужели с таким министром юстиции у нас не
будет  правосудия? Так  пусть же оно будет скорым, отвечают  все патриоты, -
скорым и верным!
     
     Можно  надеяться,  что этот  "трибунал Семнадцатого"  будет действовать
быстрее большинства других судов.  Уже 21-го  числа, когда нашему суду всего
четыре дня от роду, "роялистский вербовщик" (embaucheur) Коллено  д'Ангремон
умирает  при  свете  факелов.   Смотрите!   Великая  гильотина,  это  дивное
изобретение, уже стоит; идея доктора превратилась в дуб и железо; чудовищный
циклопический топор падает в свой желобок, как баран в копре, быстро погашая
светоч человеческой жизни! - Mais  vous, Gualches, что изобрели  вы? Это?  -
Затем  следует бедный  старый  Лапорт, интендант цивильного  листа;  кроткий
старик умирает  спокойно. За  ним  Дюрозуа,  издатель роялистских  плакатов,
"кассир всех антиреволюционеров в стране", он  явился веселым и сказал,  что
роялист,   подобный  ему,   должен  умереть   именно  в  этот  день,  25-го,
предпочтительно перед всеми другими днями, потому что это день св. Людовика.
Под ликование галерей  всех их судили,  приговорили  и отдали овеществленной
идее - и все это в течение одной недели, не считая тех, кого мы под ворчанье
галерей оправдали и отпустили, тех, кого даже лично  отвели в  тюрьму, когда
галереи начали  реветь, и  угрожать, и толкаться5.  Никак  нельзя
сказать, что этот суд медлителен.
     Не   стихает   и   другое   движение  -   против  иноземных   деспотов.
Могущественные силы должны встретиться в смертельной схватке: вымуштрованная
Европа  с  безумной,  недисциплинированной Францией, и  замечательные выводы
получатся из этого испытания.  Поэтому представьте себе, насколько возможно,
какое смятение  царит во Франции, в Париже. Со  всех стен бросаются  в глаза
предостерегающие  плакаты   от  секций,  от   Коммуны,  от  Законодательного