угрызения совести; голоса из недр природы кричат: "Горе, горе ему!"
     
     Все мы сделаны из такого материала;  самый чистый из нас ходит по такой
пороховой мине бездонной вины и преступности, и "только Бог удерживает нас",
говорит верное изречение. В  человеке  есть  бездны,  граничащие с  адом,  и
возвышенные  чувства, достигающие самого неба, ибо разве  небо и преисподняя
не  созданы  из  него,  не  созданы  им,  вечным  чудом  и  тайной, какие он
представляет собою? Но при виде этого Марсова поля с воздвигающимися  на нем
палатками и лихорадочной вербовкой, при виде этого угрюмо кипящего Парижа, с
его  битком  набитыми  (и,  как  полагают,  готовыми  взорваться)  тюрьмами,
зловещим набатом, слезами  матерей  и  прощальными  кликами солдат, набожные
души, наверное,  молились в  этот день,  чтобы милость  Божья "удержала",  и
удержала  покрепче,  дабы  при  малейшем  движении  или намеке  не поднялись
Безумие, Ужас и Убийство и этот воскресный сентябрьский день  не стал черным
днем в летописях человечества. Набат гудит изо всех сил, часы  неслышно бьют
три,   когда   бедный  аббат  Сикар   с  тридцатью  другими  неприсягнувшими
священниками  в шести каретах  проезжают  по  улицам  из  своего  временного
заключения в городской  Ратуше в  тюрьму Аббатства.  На  улицах  стоит много
покинутых  экипажей;  эти шесть  едут  сквозь  озлобленные толпы,  осыпающие
проклятиями их путь: "Проклятые  аристократические  Тартюфы,  вот  до какого
положения  вы  довели нас!  А теперь  вы хотите взломать  тюрьмы  и посадить
КапетаМолоха, тартюфства,  маммоны  и  прусских  виселиц  -  все это вы  называете
Матерью-Церковью  и  Богом!" Бедным  неприсягнувшим  священникам  приходится
переносить  такие  и худшие упреки,  высказываемые обезумевшими  патриотами,
влезающими   даже   на   подножки   экипажей;   даже  охрана  их  с   трудом
воздерживается, чтобы не присоединиться к ругателям. Закрыть окна в каретах?
"Нет!"  -  возражают  патриоты  и  кладут  свои  мозолистые  лапы  на  раму,
надавливая и опуская ее. Всякому терпению есть предел; прошло много времени,
прежде чем кареты прибыли к Аббатству; наконец они подъезжают  к нему, и тут
один  из  диссидентов,  более  горячего  темперамента,  ударяет  тростью  по
мозолистой  лапе,  находя в этом  некоторое утешение;  сильно  ударяет и  по
косматой голове, ударяет снова, еще сильнее,  на  виду у нас и у всей толпы.
Но это последнее, что мы ясно видим. Увы, в следующую минуту кареты окружены
и осаждены бесчисленной разъяренной толпой, рев ее заглушает крики о пощаде:
на  них отвечают  сабельными  ударами  в сердце17. 30 священников
вытаскивают из кареты и убивают у тюремной  ограды  одного за  другим;  один
аббат  Сикар,  которого  знающий его часовщик  Мотон  спасает  с  геройскими
усилиями  и  прячет в  тюрьме, ускользает благополучно, чтобы рассказать  об
этом событии; и вот наступила ночь, и Орк, и обвитая огненными змиями голова
Убийства поднялась во мраке!
     после его низложения было присвоено гражданское имя Капет.

     С  воскресенья   пополудни  до  вечера  четверга   (исключая  временные
промежутки и паузы) проходит 100 часов,  которые  можно  сравнить  с  часами
Варфоломеевской бойни, Арманьякской резни, Сицилийских вечерен  или с самыми
дикими зверствами, занесенными в  летописи  мира.  Ужасен  час,  когда  душа
человека  в  припадке  безумия  ломает все преграды,  попирает  все законы и
обнажает  все  свои  вертепы  и  бездны!  Ибо  Ночь и  Ад,  как  давно  было
предсказано, вырвались  здесь, в Париже,  из  своих  подземных  темниц такие
ужасные, мрачно-смятенные, что  на них  мучительно  было смотреть, но они не
могут быть и не будут забыты.
     Читатель,  серьезно  смотрящий на эту  адскую,  смутную  фантасмагорию,
различит  несколько  устойчивых,  определенных  предметов,  но   всего  лишь
несколько. Он  заметит  в тюрьме Аббатства по  окончании внезапного избиения
священников странный  суд,  который  можно назвать  судом  мести  или  диким
самосудом;  он образовался быстро и заседает вокруг стола с разложенными  на
нем тюремными списками; председательствует Станислас Майяр,  герой Бастилии,
знаменитый  предводитель  менад.  О  Станислас,  тебя,  ловкого наездника  и
человека, не чуждого законности, мы надеялись встретить в другом месте, а не
здесь! Вот какую работу, стало быть, суждено тебе сделать, прежде чем навеки
скрыться с наших глаз! В Лафорс, в Шатле, в Консьержерисуды и с такими  же  атрибутами:  ведь  то, что  делает один  человек, могут
делать    и    другие.    В    Париже     около     семи    тюрем,    полных
аристократами-заговорщиками; не  обойдены  даже  Бисетр  и  Сальпетриер с их
подделывателями   ассигнатойпатриотических сердец в состоянии безумия. Имеются также и подлые  сердца, и
самые совершенные  в  своем роде, если таковые понадобятся. Для  них  в этом
настроении закон все равно что не закон и убийство,  как бы его ни называли,
такая же работа, как и всякая другая.
     правосудия,  в   годы   революции  место   заключения  лиц,  обвинявшихся  в
контрреволюционной деятельности.
     1789 г. ) в виде пятипроцентных государственных ценных бумаг, обеспечиваемых
конфискованными церковными  и эмигрантскими землями. Впоследствии  ассигнаты
превратились в бумажные деньги, курс которых постоянно падал.

     И   вот   эти   внезапно  образовавшиеся  самозваные  суды  заседают  с
разложенными перед ними тюремными реестрами; вокруг  них  стоит необычайный,
дикий рев;  внутри  тюрьмы  в  ужасном  ожидании  сидят  заключенные.  Живо!
Произносится  имя,  скрипят  засовы,  и  перед  нами  заключенный.  Вопросов
предлагается немного (самозваный суд  работает скоропалительно): роялистский
заговорщик или нет? Очевидно, нет. В таком случае заключенного освобождают с
криком  "Vive  la  Nation!".  Вероятно,  да;  и  в этом  случае заключенного
освобождают, но без крика "Vive la Nation!", или же приговор гласит: отвести
заключенного  в  Аббатство.  "Значит,  в  Лафорс!"  Добровольные  экзекуторы
хватают осужденного, он уже у  внешних ворот; его "выпускают" или "ведут" не
в Лафорс, а в ревущее море голов, под свод яростно  занесенных сабель, пик и
топоров, и он падает изрубленный. Падает другой  и  третий, образуется груда
тел,  и в канавах  течет  красная вода. Представьте себе вой  этих людей, их
потные, окровавленные лица, еще более  жестокие  крики женщин, потому что  в
толпе  были  и  женщины, и брошенного в  эту  среду  беззащитного  человека!
Журниак де Сен-Меар видал сражения, видел бунт мятежного Королевского полка,
но от этого зрелища затрепетало и храбрейшее  сердце. Заключенные швейцарцы,
оставшиеся от  10  августа, "судорожно обнялись" и  попятились назад;  седые
ветераны кричали: "Пощадите, Messieurs,  ах, пощадите!" Но здесь пощады нет.
Вдруг "один из этих людей  выходит вперед. На нем синий камзол, ему около 30