Сен-Жермен  л'Оксерруа,  и  результаты  известны34каменные стены парижских  тюрем  видели  и раньше  резню  заключенных;  люди
убивали  здесь  своих соотечественников,  бургундцы  -  арманьяков, внезапно
арестованных;  и так же, как и  теперь, громоздились трупы и по улицам текла
кровь. Мэр того  времени  Петион  говорил строгим  языком закона,  и  убийцы
отвечали ему на старом французском наречии (это было 400 лет назад): "Maugre
bieu,  Sire,  черт  возьми  вашу "справедливость", ваше  "сострадание",  ваш
"разум".  Проклятие  Божие  над  тем,  кто  сжалится  над  этими  фальшивыми
изменниками арманьяка-ми, англичанами;  эти собаки разорили  нас, опустошили
Французское  королевство и  продали  его англичанам"35.  И  бойня
продолжалась, убитых  отбрасывают в сторону  в  количестве  "тысячи  пятисот
восемнадцати,  среди которых оказалось четыре лживых и коварных  епископа  и
два  председателя парламента".  Ибо  хотя  мир, в  котором мы живем, не  мир
сатаны,  но сатана  всегда пребывает  в нем (под землей) и  время от времени
вырывается наружу. Человечество может кричать, бессвязно проклинать, сколько
ему угодно: есть  деяния, настолько выразительные сами по себе, что  никакой
крик не может быть слишком выразительным для  них. Кричите вы, а действовали
они.
     
     Пусть кричит кто может в этой Франции, в этом парижском Законодательном
собрании или парижской городской Ратуше, но есть десять человек, которые  не
кричат.  Комитет  общественного  спасения   издает  циркуляр,  помеченный  3
сентября 1792 года и разосланный по всем городским управлениямзамечательный государственный акт, чтобы  обойти его  молчанием. "Часть ярых
заговорщиков,  содержащихся  в тюрьмах, - гласит он, - была казнена народом,
эти акты правосудия  народ  считал необходимыми для  того,  чтобы,  устрашив
террором, сдержать легионы изменников, укрывающихся в стенах Парижа, как раз
в  тот момент,  когда  он  собирался  выступить  против  врага;  вне всякого
сомнения, нация после длинного ряда измен,  приведших ее  на край  пропасти,
поспешит одобрить полезную и столь необходимую меру, и все французы, подобно
парижанам, скажут себе: "Мы идем на врага, и  мы не оставим у себя за спиной
бандитов,  чтобы  они  уничтожали наших  жен  и детей"". Под этим циркуляром
стоят три четкие подписи: Панис, Сержан, Марат,  Друг Народа36, и
еще семь других,  сохраненных  странным  образом для позднейших воспоминаний
антикваров. Однако мы  замечаем, что циркуляр их  отозвался  скорее  на  них
самих.  Городские   управления  не  воспользовались  им;  даже   обезумевшие
санкюлоты пользовались им мало; они только орали и ревели, но не кусались. В
Реймсе  было убито "около  восьми человек",  да и за  тех  впоследствии были
повешены двое. В  Лионе и немногих других местах  делались подобные попытки,
но почти без результата и скоро были подавлены.
     она обратилась 3 сентября 1792 г. ко всей революционной Франции.

     Менее  счастливыми оказались заключенные  в Орлеане и  добрый герцог де
Ларошфуко. Он ехал быстрыми перегонами с  матерью и женой на воды в Форж или
в  какое-нибудь  еще  более  спокойное  место и  был  остановлен  в  Жизоре;
возбужденная толпа провожала его по улицам и убила "ударом камня, брошенного
в  окно  кареты".  Его  убили  как  бывшего  либерала,  теперь  аристократа,
покровителя священников,  сместителя  добродетельных Петионов,  несчастного,
горячего,  но   остывшего  человека,  ненавистного  патриотам.  Он  умирает,
оплакиваемый   Европой;    кровь   его   обрызгивает   щеки   его    старой,
девяностотрехлетней матери.
     Что касается орлеанских  узников,  то  они  считаются  государственными
преступниками -  это роялистские министры, Делессары,  Монморены, числящиеся
за Верховным орлеанским судом со времени  его учреждения. По-видимому, сочли
за  лучшее передать их новому парижскому  "трибуналу  Семнадцатого", который
действует   гораздо   быстрее.   Поэтому    пылкий   Фурнье   с   Мартиники,
Фурнье-Американец, отправляется, командированный законной властью, с  верной
Национальной  гвардией  и  с  поляком  Лазовскимпрогонных  денег.  Несмотря  на  плохие стоянки,  трудности,  опасности, ибо
власти в это время действуют одна вопреки другой, они  торжественно привозят
этих пятьдесят или пятьдесят  трех орлеанских  заключенных  в Париж,  где их
будет  судить наш  скорый  "трибунал Семнадцатого"37.  Но  за это
время  в  Париже  образовался суд еще более скорый - скорейший  суд "Второго
Сентября"; не въезжайте в Париж, или он будет судить вас! Что делать пылкому
Фурнье? Обязанностью его как добровольного полицейского - обладай он сильным
характером - было бы сохранить жизнь этих людей, какими бы аристократами они
ни  были, ценой  даже  своей  собственной ценной жизни,  каким бы  ни был он
санкюлотом, до тех пор  пока какой-нибудь  законный суд  не распорядился  бы
ими. Но  он был  несильного характера и несовершенным  полицейским,  пожалуй
даже одним из самых несовершенных.
     
     Пылкий Фурнье, которому  одни власти приказывают ехать  туда,  другие -
сюда,  сбит  с  толку  этим   множеством   приказаний,  но  в  конце  концов
направляется в Версаль. Заключенные  его едут в телегах, он сам и гвардейцы,
конные и пешие, окружают их со всех сторон. В последней деревне навстречу им
выходит  почтенный  версальский  мэр,  озабоченный  тем,  чтобы  прибытие  и
заключение прошли благополучно. Это было в воскресенье девятого числа. Когда
узники  въехали  в   Версальскую   аллею,  на   сентябрьском   солнце,   под
темно-зеленой  сентябрьской  листвой  уже  кишела  несметная  толпа  народа.
Казалось,  весь  город высыпал  в  эту  аллею,  обсаженную  четырьмя  рядами
деревьев. Телеги с  трудом подвигаются сквозь живое море: гвардейцы и Фурнье
с еще  большим  трудом расчищают дорогу; мэр  говорит и жестикулирует  самым
убедительным  образом среди  нечленораздельного  ропота и  гудения,  которые
становятся  все  громче,  возбуждаясь  своим  собственным  шумом,  и местами
прорываются озлобленным  ревом.  Дал бы бог нам  поскорее  выбраться из этой
тесноты!  Авось ветер и расстояние охладят этот пыл, готовый в мгновение ока
вспыхнуть ярким пламенем!
     По если тесна  широкая  аллея, то  что же будет на следующей за ней, на
улице  Сюрентанданс?  На углу ее отдельные крики превращаются в несмолкающий
рев;  дикие   фигуры  вскакивают   на   оглобли  телег,  как  первые  брызги
бесконечного,   надвигающегося   потока!  Мэр  умоляет,  почти  в   отчаянии
расталкивает толпу; его также толкают и наконец уносят на руках; дикий поток
открыл себе свободный доступ и царит надо всем. Среди отвратительного шума и
рева,  похожего  на  вой  волков, заключенные  падают  мертвыми  -все, кроме
одиннадцати, которые спаслись в домах обывателей, где встретили сострадание.
Тюрьмы  с находящимися в них другими арестованными с трудом удалось отстоять
Сорванное платье сожгли на потешных огнях; трупы лежат, наваленные в канаве,