Брауншвейгский, также с сомкнутыми рядами  и пушками, мрачно взирает на него
с возвышенности  Луны; их разделяют  теперь  только  маленький  ручеек и его
маленькая лощина.
     Итак,  давно ожидаемое  наконец  наступило!  Вместо голода и дизентерии
будет перестрелка, а потом! - Дюмурье с войсками и твердым фронтом смотрит с
соседней возвышенности, но может помогать делу  только молча, пожеланиями. И
вот! Восемнадцать орудий  ревут  и лают в ответ на рев с Луны, громовые тучи
поднимаются в  воздух, эхо гремит по всем долинам, до самых недр Аргоннского
леса (теперь покинутого), и человеческие члены и жизни в беспорядке летят во
все стороны. Может ли Брауншвейг произвести на них какое-нибудь впечатление?
Оглушенные блестящие сеньоры стоят, кусая ногти: эти санкюлоты не бегут, как
куры!
     Около полудня пушечное ядро разрывает лошадь  под Келлерманом; в воздух
взлетает  подвода  с  порохом,  взрыв  которого  заглушает  все;  замечаются
некоторое  колебание  и   перевес  на  стороне  Брауншвейга,  который  хочет
попробовать нанести решительный удар. "Camarades! - кричит Келлерман. - Vive
la Patrie! Allons vaincre pour  elle"  (Да здравствует Отчизна! Победим ради
нее). "Да  здравствует  Отчизна!" - гремит ответ, несущийся  к небу, подобно
беглому огню,  перекатывающемуся с  одного фланга на другой; наши ряды снова
тверды, как скалы,  и Брауншвейг принужден перебираться обратно через лощину
и ни с чем вернуться  на  свою старую позицию на Луне. Между прочим,  не без
урона. И так продолжается весь сентябрьский день - с грохотом и лаем, далеко
разносимыми ревущим эхом! Канонада длится до заката солнца, а результата все
нет. Через час после  заката немногие оставшиеся в  округе часы бьют семь; в
этот час Брауншвейг делает новую попытку, но не более удачную! Его встречают
гранитные ряды  и с кликами  "Vive  la Patrie!" снова принуждают отступить с
большими  потерями. После этого он умолкает, удаляется "в таверну на Луне" и
принимается возводить редут, чтобы не быть самому атакованным!
     Да, приунывшие сеньоры, дело плохо,  как ни изворачивайтесь! Франция не
поднимается вокруг вас; крестьяне не присоединяются к вам, а,  наоборот, вас
же  убивают; ни угрозы  виселицей,  ни  увещания не  действуют ни  них!  Они
утратили былую, отличавшую их любовь к королю и к королевской мантии, боюсь,
утратили навсегда и готовы даже сражаться, чтобы избавиться от  них; таково,
по-видимому,  их настроение  теперь.  Австрия  также  не  может похвастаться
успехом:  осада  Тионвиля  не  подвигается вперед. Тионвильцы  дошли даже до
такой дерзости, что выставили на стены деревянную лошадь с привязанным к ней
пучком   сена   и   с   надписью:   "Возьмете   Тионвиль,   когда   я   съем
сено"48. Вот до чего дошло человеческое безумие!
     Траншеи Тионвиля  могут замолчать, но что в этом толку,  если заговорят
траншеи Лилля?  Не улыбаются нам  ни земля, ни небо; оно хмурится  и  плачет
скучным холодным дождем. Оскорбляют нас даже друзья  наши; оскорбляют в доме
наших  друзей:  "Его Величество король  прусский  имел с собой пальто, когда
пошел  дождь, и (вопреки всем правилам вежливости) надел его,  хотя у  наших
двух  французских принцев, надежды  своей  страны, не было  пальто!" Чем,  в
самом деле, как  признает сам Гете, можно было на это ответить49?
Холод, голод  и оскорбления, колики,  дизентерия  и  смерть,  и мы  жмемся в
редутах,  утратив  всякую внушительность, среди "растрепанных снопов хлеба и
потоптанного жнива", на  грязной высоте Луны, около скверной таверны того же
названия!
     Такова эта канонада у Вальми, во время  которой мировой поэт производил
исследования  над  "пушечной  горячкой" и  когда  французские  санкюлоты  не
побежали,  как куры.  Она имела огромное значение для Франции! Каждый солдат
исполнял  свой долг, и эльзасец Келлерман (который  был много лучше старого,
отставленного  Люкнера)  начал   приобретать   славу;   и  отличился   здесь
Egalite-fils  (Эгалите-младший),  исполнительный, мужественный  штаб-офицер,
это  тот самый неустрашимый человек,  который теперь под именем Луи-Филиппа,
без Эгалите, борется, при печальных обстоятельствах, за то, чтобы называться
в течение одного сезона королем французов.

        "Глава восьмая. EXEUNT
     Это  20  сентября - великий день  и в  другом отношении, ибо в то самое
время, как у мельницы в Вальми  под Келлерманом разорвало лошадь, наши новые
национальные депутаты, которые должны  превратиться в  Национальный Конвент,
сходятся в зале Ста Швейцарцев с целью учреждения этого Конвента!
     
     На  следующий день, около полудня,  архивариус Камю занят "проверкой их
полномочий"; несколько сот их уже здесь. Затем  торжественно является старое
Законодательное собрание и, наподобие феникса, пересыпает  свой старый пепел
в  новый  законодательный  корпус,  после  чего  все  так  же   торжественно
возвращаются в зал Манежа. Национальный  Конвент  в  полном  или  достаточно
полном  составе  (749  членов)  открывает  заседание  под  председательством
Петиона  и  прямо  приступает  к делу.  Прочти  отчет о  дебатах этого  дня,
читатель:  равных  им  немного;  даже  скучный "Moniteur",  сообщая  о  них,
становится  драматичнее  Шекспира.  Язвительный  Маню-эль  встает и  говорит
странные  вещи:  что  председатель  должен иметь  почетную  стражу  и жить в
Тюильри - отклонено. Встают и говорят Дантон, и Колло д'Эрбуа,  и  священник
Грегуар, и хромой Кутон с Горы; и все в коротких строфах, всего по нескольку
строк каждая, вносят немало предложений: что краеугольный камень нашей новой
конституции есть державная власть  народа; что наша конституция должна  быть
принята  народом  или она ничтожна; что народ  должен быть отмщен  и  должен
иметь  справедливый суд; что налоги должны  взиматься  по-прежнему до  новых
распоряжений;  что  земельная  и  всякая другая  собственность  должна  быть
священна  навеки;   наконец,  что  "королевская  власть  во  Франции  отныне
уничтожена".  Все  это  утверждается  при  восторженном одобрении  мира  еще
прежде,  чем пробило четыре  часа50!  Плоды  были  совсем  зрелы;
достаточно было только тряхнуть дерево, чтобы они посыпались желтой массой.
     И что за суматоху вызывают  эти новости  в  местности около Вальми! Они
производят  воодушевление,  видимое  и  слышимое   с  наших  грязных   высот
Луны51. Что за ликование у французов на  противоположных  холмах:
фуражки  поднимаются  на  штыки,  и слышится  слово  "Республика",  и  слабо
доносится  по ветру:  "Vive la Republique!" На следующее утро,  до рассвета,
герцог Брауншвейгский связывает, так сказать,  свои ранцы, зажигает  сколько
может огней  и уходит без барабанного боя. Дюмурье находит страшные следы  в
этом лагере: "полные крови latrines (отхожие места)"52. Рыцарский
король Пруссии, бывший  здесь, как  мы видели,  собственной  персоной, может
долго сожалеть  об этом дне  и относиться холоднее, чем  когда-либо, к  этим
когда-то  блестящим,  но  потускневшим  сеньорам и  принцам - надежде  своей
родины;  может и пальто свое надевать без всякой церемонии, благо оно у него