сторону границ, внутри - в Salle de Manege.
     Снаружи, потому что Дюмурье, напавший на Нидерланды, в этот день пришел
в  соприкосновение  с  саксен-тешенцами и  австрийцами;  Дюмурье,  с  широко
распростертыми  крыльями, и  они, также  с широко  распростертыми  крыльями,
встретились в самой деревне Жемапград свистит  там  вдоль  и поперек, большие и маленькие пушки  грохочут,  и
много  зеленых холмов украшаются красной бахромой и огненной гривой. Дюмурье
отброшен  на этом фланге, отброшен на том, и уже  похоже, что будет отброшен
совсем, когда он бросается сам в битву; быстрый Полипет говорит одно или два
быстрых слова  и  затем  чистым тенором  "запевает "Марсельезу"" (entonna la
Marseillaise)13.
     революционной Франции разбили австрийские войска.

     Десять тысяч теноров или басов присоединяются к нему или, вернее, сорок
тысяч, потому что  все  сердца  сильнее  при этой песне,  и под ритмическую,
вдвое и после втрое ускоряющуюся мелодию марша они собираются, идут вперед и
бросаются  в  бой,  презирающие  смерть  и  уничтожающие  врагов. Они  берут
батареи, редуты, все, что  можно взять, и, подобно  огненному вихрю, сметают
все австрийское с театра военных действий. Итак, выражаясь фигурально, можно
сказать, что руками  Дюмурье Руже де Лиль, как новый Орфей, одержал струнами
своей "Марсельезы" (fidibus canoris)  чудесным образом победу при  Жемапе  и
завоевал Нидерланды.
     По-видимому,  молодой  генерал  Эгалите  проявил  в  этом  деле  чудеса
храбрости.  Несомненно,  это храбрый  Эгалите;  однако не говорит  ли  о нем
Дюмурье чаще,  чем  нужно?  Якобинское  общество  имеет  на  этот счет  свои
собственные мысли. Что  касается  старшего Эгалите, то он в это время летает
невысоко, он  появляется  ежедневно на полчаса  в Конвенте, сидит с красным,
озабоченным   или   равнодушным,   почти   презрительным   лицом   и   затем
удаляется14. Нидерланды завоеваны или по крайней  мере  покорены.
Якобинские   миссионеры,  наши  Проли,  Перейры,  следуют  в  хвосте  армий;
комиссары Конвента тоже тут, они плавят  церковное серебро, переворачивают и
переустраивают все,  среди  них  Дантон,  который  в короткое  время  делает
невероятное  количество  дел,  не   забывая,  разумеется,  при  этом  своего
жалованья и торговых барышей. Гассенфрац ворует дома, Дюмурье ворчит, и  его
люди воруют в чужих краях; грех в стенах и грех за стенами.
     Но в тот  самый час,  когда  была одержана  победа при  Жемапе,  в зале
Конвента происходила  другая, не  менее важная вещь:  читался длинный доклад
специально назначенного  комитета о преступлениях Людовика. Галереи слушают,
затаив дыхание;  успокойтесь, галереи,  депутат  Валазе,  докладчик по этому
делу, считает Людовика очень  преступным  и находит, что следует предать его
суду,  если это окажется удобным. Бедный жирондист Валазе! Его самого  могут
однажды предать  суду!  Пока  все  довольно утешительно. Мало  того,  второй
докладчик  комитета, депутат Майль, выступает  с юридическими разъяснениями,
которые  теперь  скучно читать, но  в  свое время  было  приятно  слушать, и
заявляет, что по законам страны  Людовика  Капета называли неприкосновенным,
только  отдавая дань риторике,  но в сущности он совершенно прикосновенен  и
подсуден,  так что может  и даже должен быть  судим.  Вопрос о Людовике, так
часто  всплывавший  в виде  гневной, смутной возможности и  снова  тонувший,
теперь всплыл в осязаемой форме.
     Патриоты  ревут от злорадства. Значит, так называемое царство равенства
существует  не  на словах только,  а  на деле! Судить ли  Людовика Капета! -
насмешливо восклицает патриотизм: простые преступники  попадают  на виселицу
за отрезанный кошелек, а этот главный преступник, виновный в ограблении всей
Франции, изрезавший ее всю ножницами Клото и гражданской войны с ее жертвами
-  "с  тысячью  двумястами от  одного только  десятого августа",  лежащими в
катакомбах  и удобряющими  аргоннские проходы,  холмы Вальми и далекие поля;
он,  этот главный преступник,  не должен попасть даже на скамью  подсудимых?
Увы, о патриотизм, прибавим мы,  есть старая  поговорка: проигравший платит!
Ему приходится  платить все долги, кто бы их  ни сделал, на него падают  все
убытки  и расходы,  и  1200  погибших 10 августа  - не мятежные изменники, а
жертвы и мученики: таковы правила борьбы.
     Патриотизм, ничтоже сумняшеся,  следит за этим вопросом о суде, теперь,
к  счастью, вынырнувшим  в  осязаемой  форме, и  хочет, с соизволения богов,
видеть его разрешение. Патриотизм следит за ним с напряженной заботливостью,
возрастающей при каждом  новом  затруднении, так как жирондисты и ненадежные
братья вызывают отсрочки; эта забота превращается наконец в навязчивую идею,
и  патриотизм  страстно желает  этого суда, и ничего в мире взамен его, если
равенство существует  не  только  на  словах.  Жажда  равенства,  скептицизм
страха, опьянение  победой, возможность  величественного зрелища для  мира -
все это сильные стимулы.
     Но  на  самом  деле этот  вопрос о  суде  не для  всех  самый  важный и
наполняет  сомнением многие  законодательствующие  головы!  Цареубийство?  -
спрашивает почтенная Жиронда. Убить  короля  и сделаться предметом ужаса для
всех порядочных наций и  людей? Но с другой  стороны, спасти короля - значит
потерять всякую почву у решительных патриотов, тогда как нерешительные, хотя
они никогда не пользовались таким почтением, как сейчас, все же представляют
лишь гипотетическую тину,  а  не  твердую  почву?  Вопрос  крайне  спешный и
трудный, и  люди вертятся между его рогами; никто не может решить его, кроме
Якобинского клуба  и  его сынов. Они решили  и идут прямо к  делу; остальные
беспокойно вертятся на этой рогатой дилемме и не находят выхода.

        "Глава пятая. РАСТЯЖИМОСТЬ ФОРМУЛ"

     Теперь,  когда  вопрос  о суде  высказан  и  понят,  было  бы  излишним
описывать,  как он  медленно и с трудом  рос и созревал в течение нескольких
недель. Он  всплывал  и тонул в нагромождении других  бесчисленных вопросов.
Вето  мошенников пишет  жалобные  письма об  анархии; "тайные роялисты"  при
содействии голода  устраивают  хлебные бунты.  Увы,  всего неделю назад  эти
жирондисты  предприняли  новую  отчаянную  вылазку  по  поводу  сентябрьских
избиений.
     Однажды, в  последних числах октября,  Робеспьер, вызванный  на трибуну
новым намеком на старую клевету о  диктатуре, говорил  и  защищался  со  все
большим и большим успехом, пока, воодушевившись, не воскликнул храбро: "Есть
ли здесь кто-нибудь, кто  осмелится  обвинить меня в каком-нибудь конкретном
проступке!"  "Moi!" - восклицает кто-то.  Пауза  глубокого  молчания. Сухая,
сердитая фигурка  с широким лысым лбом  торопливо подошла к трибуне, вынимая
из  кармана  бумаги:  "Я  обвиняю  тебя, Робеспьер,  я,  Жан  Батист  Луве!"
Серо-зеленое  лицо  побелело, он отступил  в угол трибуны.  Дантон  крикнул:
"Говори,  Робеспьер,  здесь много добрых граждан, которые  слушают тебя", но