выбрасывает на улицу.  Людовик говорит: "Жаль выбрасывать хлеб, когда  такая
нехватка  продуктов".  "Моя  бабушка,  -  замечает  Шометт,  -   обыкновенно
говорила: "Малютка, никогда не бросай зря ни одной  крошки хлеба, ты ведь не
можешь его  сделать"". "Месье  Шометт,  - замечает  Людовик, - ваша бабушка,
по-видимому,  была рассудительной женщиной"18.  Бедный,  невинный
смертный, как спокойно он ждет своего жребия! С этой задачей по крайней мере
он  справится:  для  нее  достаточно  одной пассивности, без активности!  Он
говорит еще о том,  что ему хочется когда-нибудь проехаться по всей Франции,
чтобы иметь  представление  о ее топографии и географии,  так как  он всегда
любил географию. Ограда  Тампля  снова  принимает его и  закрывается за ним;
глазеющий Париж  может  отправляться  к своим  очагам  и  кофейням, клубам и
театрам;  спускается  сырой  мрак,   скрывающий  барабаны  и  патрули  этого
странного дня.
     Людовик  отделен  теперь  от  королевы  и  своей  семьи,  он  принужден
проводить время  в  незатейливых  размышлениях.  Мрачно  стоят  вокруг  него
каменные  стены;  из тех,  кого  он  любит,  нет  никого. "В  этом состоянии
неопределенности"  на  случай  самого  худшего  он  пишет   завещание.  Этот
документ, который можно прочесть и сейчас,  полон  спокойствия, простодушия,
набожной кротости. Конвент после долгих дебатов разрешил ему иметь защитника
по  собственному выбору. Адвокат Тарже чувствует  себя "слишком старым", так
как ему 54  года,  и  отказывается. Некогда он стяжал большую славу, защищая
кардинала  ожерелья Рогана, но здесь он не хочет стяжать ее. Адвокат Тронше,
лет на 10 старше его, не отказывается. А  старик Мальзерб сам  вызывается  и
добровольно  выступает  на  поле  своего последнего сражения.  Добрый старый
герой!  Ему  70 лет, и  волосы  его  побелели,  но  он  говорит:  "Я  дважды
призывался в совет  моего монарха, когда весь мир  домогался этой чести, и я
обязан ему этой услугой теперь, когда многие считают ее опасной". Эти двое и
более  молодой  де  Сез,  которого  они  выбирают  для  защитительной  речи,
принимаются за 57 обвинительных пунктов и за 102 документа; Людовик помогает
им, насколько может.
     Итак, готовится к разбирательству  крупное дело, и все человечество, во
всех  странах,  следит за  ним.  В какой форме и  каким способом поведет его
Конвент,  чтобы на него  не  пало  даже тени порицания?  Трудно  будет  это!
Конвент,  находящийся  действительно  в  большом  затруднении,  обсуждает  и
совещается.  Каждый  день, с утра до ночи, с  трибуны гремят  речи по  этому
делу:  нужно  растянуть  старую  формулу  так,   чтобы  она  покрыла   новое
содержание. Патриоты с  Горы,  ожесточающиеся  все сильнее, требуют  главным
образом быстроты; единственная хорошая форма - это та, которая всех быстрее.
Тем не менее Конвент совещается; трибуна гремит, заглушаемая иногда тенорами
и даже дискантами;  весь зал  вокруг нее  вопит  в  частых вспышках ярости и
возбуждения. Громы  и  крики продолжались  целых  две недели, становясь  все
резче  и сильнее, пока  наконец мы не решаем, что в среду 26 декабря Людовик
должен выступить и защищаться. Защитники его жалуются, что такая поспешность
может быть роковой. Они как адвокаты имеют право на такую жалобу, но тщетно:
для патриотизма время тянется бесконечно долго.
     Итак, в  среду,  в  восемь часов утра, когда  еще темно и холодно,  все
сенаторы  на  своих  местах. Правда,  они  согревают  холодный  час  сильной
горячностью,  вошедшей  теперь в обыкновение:  какой-нибудь  Луве  или  Бюзо
нападает  на  какого-нибудь  Тальена, Шабо,  и затем  вся  Гора возбуждается
против всей Жиронды. Едва успевает это кончиться, как в в девять часов в зал
входят  Людовик  и  трое  его  адвокатов,  сопровождаемые  бряцанием  оружия
Национальной гвардии под командованием Сантера.
     Де Сез раскрывает свои бумаги и, с честью выполняя свою опасную миссию,
говорит в течение  трех часов. Его защитительная речь, "составленная почти в
одну ночь", мужественная,  но обдуманная, не лишена талантливости  и мягкого
патетического красноречия;  Людовик  бросился  к  нему  на  шею,  когда  они
удалились,  и  воскликнул  сквозь слезы: "Mon  pauvre Deseze!" Сам  Людовик,
прежде  чем  удалиться,  прибавил  несколько  слов,  "быть  может последних,
которые  он  скажет  своим  судьям": больше  всего, говорит он, угнетает его
сердце то, что  его считают виновным  в кровопролитии 10 августа или в каком
бы  то ни было пролитии или  желании пролития французской крови. Сказав это,
он удалился из зала, покончив  здесь со  своей задачей.  Для многих странных
дел приходил он в этот зал, но самое странное - это последнее.
     А   теперь  почему  же  медлит  Конвент?  Вот   обвинительный   акт   и
доказательства,  вот защита - разве остальное не вытекает само собой? Гора и
патриоты вообще все громче требуют поспешности, непрерывного заседания, пока
дело не будет кончено. Тем не менее сомневающийся, боязливый Конвент решает,
что   надо   сначала  обсудить  дело,  и  всем  членам,  желающим  говорить,
предоставляется слово. Поэтому  к  пюпитрам,  красноречивые  члены Конвента!
Выкладывайте свои мысли, отзвуки  и отголоски мыслей; настало время показать
себя: Франция и  весь  мир слушают вас!  Члены Конвента не заставляют  долго
просить  себя:  речи,  устные  памфлеты  следуют  одни за  другими  со  всем
доступным красноречием; список председателя все пополняется именами желающих
говорить; изо дня в день, ежедневно и  ежечасно гремит  неутомимая трибуна -
крикливые галереи с  большим  разнообразием поставляют  теноров и дискантов.
Иначе было бы, пожалуй, слишком однообразно.
     Патриоты на  Горе и в  галереях  или  по  ночам  в  зданиях секций  и в
Якобинском  клубе  совещаются среди  крикливых  Tricoteuses,  следя за  всем
происходящим  рысьими  глазами и подавая  голос в  случае надобности, иногда
даже  очень  громко.  Депутат  Тюрио, бывший  адвокат  и  избиратель  Тюрио,
видевший с  вершины Бастилии, как Сен-Антуан поднялся наподобие океана, этот
Тюрио может растягивать формулы  с  таким же усердием,  как и всякий другой.
Жестокий Бийо не смолчит, если задеть  его. Не  молчит и жестокий Жан-Бон  -
тоже  иезуит  своего рода, имя  его не следует писать, как  часто делается в
словарях, Jambon, что значит просто "ветчина"!
     Но  вообще  пусть ни один человек  не считает,  что Людовик  невиновен.
Единственный вопрос,  возникающий или возникший  перед разумным человеком, -
это следующий: может ли Конвент судить Людовика? Или  его должен судить весь
народ в народном собрании и, следовательно, с  отсрочкой? Все отсрочки! "Вы,
жирондисты, фальшивые государственные мужи!" - ревет патриотизм, почти теряя
терпение. Но в  самом деле, подумаем, что же делать этим бедным жирондистам?
Высказать  свое мнение, что Людовик -  военнопленный и не может быть  казнен
без несправедливости, беззакония и  произвола?  Но  высказать  такое  мнение
значило бы  окончательно  потерять всякую опору у решительных патриотов. Да,
собственно говоря, это даже не  убеждение, а только предположение и туманный
вопрос. Сколько  есть  бедных жирондистов,  уверенных только  в  одном:  что
всякий  человек,  и жирондист  также,  должен иметь  в чем-то опору и твердо
стоять на ней, сохраняя хорошие отношения с почтенными людьми! Вот в чем они
убеждены  и во что  верят. Им приходится  мучительно  извиваться между двумя
рогами этой дилеммы19.