развиваться  не  как  нечто  упорядоченное,  а  как  хаос,  разрушительно  и
самоистребительно,  до тех  пор пока не  появится нечто, заключающее  в себе
порядок и достаточно сильное, чтобы снова подчинить себе это движение? Можно
также  предположить,  что  это  нечто   будет  не  формулой  с  философскими
предложениями и судебным красноречием, а действительностью, и, быть может, с
мечом в руке!
     Что   касается  формулы   жирондистов,   предлагающей   респектабельную
республику  для   средних   классов   теперь,   когда   всякая  аристократия
основательно разгромлена, то мало оснований ожидать, чтобы дело остановилось
на этом.  Свобода,  Равенство и Братство - таков  выразительный, пророческий
лозунг. Может ли быть осуществлением их республика для  почтенных, белолицых
средних  классов?  Главными двигателями  Французской революции,  как  всегда
будет при подобных революциях во всех странах, были  голод, нищета и тяжелый
кошмарный гнет, давивший 25 миллионов существ, а  не оскорбленные  самолюбия
или  спорные  воззрения  философствующих  адвокатов,  богатых  лавочников  и
земельного дворянства. Феодальные Fleurs-de-lys сделались из рук вон  плохим
походным знаменем  и  должны  были  быть разорваны и истоптаны,  но денежный
мешок  Маммоны  (ибо  в те времена "респектабельная республика  для  средних
классов" означала  именно  это) еще хуже. В сущности это действительно самое
худшее и низменное  из всех  знамен  и символов  власти  среди людей;  и оно
возможно   только  во  времена  всеобщего  атеизма  и  неверия  во  все,  за
исключением грубой силы и чувственности; гордость  происхождением,  чиновная
гордость, любая другая возможная гордость лучше гордости кошельком. Свобода,
Равенство, Братство - санкюлоты будут искать эти вещи не в денежном мешке, а
в другом месте.
     Поэтому мы говорим, что революционная Франция, лишенная контроля извне,
лишенная высшего порядка внутри, превратится в одно из самых  бурных зрелищ,
когда-либо  виденных  на  земле,   и  его  не  сможет  регулировать  никакая
жирондистская  формула.  Это  неизмеримая   сила,  составленная  из   многих
разнородных  соединимых и  несоединимых  сил.  Говоря  более  ясным  языком,
Франция  неминуемо должна  разделиться на  партии,  из которых  каждая будет
стараться приобрести власть;  отсюда возникнут противоречия, ожесточение,  и
одна  партия  за другой будут  приходить к убеждению, что они  не  могут  не
только действовать совместно, но и существовать совместно.
     Что касается числа партий,  то, строго говоря, партий будет столько же,
сколько мнений. Согласно  этому правилу, в самом  Национальном Конвенте,  не
говоря  уже о  Франции вообще, партий должно  быть 749,  ибо каждый  человек
имеет свое собственное мнение. Но так  как каждый человек имеет  в одно и то
же  время  собственную натуру,  или  потребность идти собственным  путем,  и
общественную натуру, или потребность видеть себя идущим бок о бок с другими,
то что тут может образоваться, кроме разложения, опрометчивости, бесконечной
сутолоки притяжений и отталкиваний, пока наконец главный элемент не окрепнет
и дикое алхимическое брожение не уляжется?
     Однако до  749 партий не доходила ни одна  нация. В действительности же
никогда не бывало многим больше двух партий сразу, так непобедима в человеке
потребность к единению при  всех  его  столь  же  непобедимых  стремлениях к
разъединению!  Обычно  бывает,  повторяем,  две партии  одновременно;  когда
борются эти две  партии, все меньшие  оттенки  партий  соединяются под сенью
наиболее подходящей им по цвету; когда  же одна  из двух победит  другую, то
она в  свою очередь разделяется,  сама  себя  разрушая,  и,  таким  образом,
процесс  продолжается,   сколько  понадобится.   Таково  течение  революций,
возникающих  подобно  Французской,  когда  так называемые  общественные  узы
разрываются  и все  законы, не являющиеся законами  природы, превращаются  в
ничто, оставаясь лишь простыми формулами.
     Но оставим  эти несколько абстрактные соображения и предоставим истории
рассказать  нам о  конкретной  реальности, представляемой улицами  Парижа  в
понедельник 25 февраля 1793 года. Задолго  до рассвета в это утро улицы были
шумны  и  озлобленны. Было  много  петиций, много обращений  с  просьбами  к
Конвенту. Только накануне приходила депутация прачек  с  петицией,  жалуясь,
что  нельзя получить даже мыла, не  говоря уже  о хлебе и приправах к хлебу.
Жалобный  крик женщин  раздавался вокруг зала Манежа: "Du pain et du savon!"
(Хлеба и мыла!)1
     А теперь с шести  часов  утра в этот  понедельник можно  заметить,  что
очереди возле булочных  необычайно велики  и озлобленно  волнуются. Не  одни
только булочники, но и  по два комиссара от  секций с  трудом справляются  с
ежедневной раздачей  пайков. Булочник и комиссары вежливы и предупредительны
в  это раннее утро, при свечах, и, однако, бледная холодная февральская заря
занимается  над  сценой,  не обещая ничего  хорошего. Возмущенные патриотки,
часть которых  уже обеспечена хлебом,  устремляются  к лавкам, заявляя,  что
желают  получить и  бакалейные товары.  Бакалейных товаров много:  на  улицу
выкатываются  бочки  с  сахаром,  гражданки-патриотки  отвешивают  сахар  по
справедливой цене 11 пенсов за  фунт; тут же ящики с  кофе, мылом, корицей и
гвоздикой, с aqua vitae и другими спиртными  напитками, - все распределяется
по  справедливой  цене,  но  некоторые  не  уплачивают;  бледный  бакалейщик
безмолвно  ломает  руки.  Что   делать?  Распределяющие   товары  citoyennes
несдержанны  в  словах и жестах,  их  длинные  волосы висят космами,  как  у
эвменид; за поясами их торчат пистолеты, а  у некоторых, говорят, видны даже
бороды -  это патриоты в юбках и ночных чепчиках. И  раздача эта кипит целый
день на улицах Ломбардов, Пяти Алмазов и многих других; ни муниципалитет, ни
мэр Паш, хотя он еще недавно был военным министром, не высылают войск, чтобы
прекратить  это,  и  до  семи часов  или даже  позже  ограничиваются  только
красноречивыми увещаниями.
     В понедельник,  пять недель назад,  было  21  января, и мы  видели, что
Париж,  казнивший  своего  короля,  стоял  безгласно,  подобно  окаменевшему
заколдованному городу, а теперь, в  этот понедельник, продавая сахар, он так
шумит!  Города, особенно  города  в состоянии  революции,  подвержены  таким
превращениям;   скрытые  течения  гражданских  дел  и   жизни  волнуются   и
распускаются,  обретая  на  глазах  свою  форму.  Нелегко найти  философскую
причину и способ  действия этого явления, когда скрытая  сущность становится
гласной,  раскрываясь прямо на улице. Каковы, например,  могут быть истинные
философский смысл  и значение этой  продажи сахара? Откуда произошли  и куда
ведут события, разыгрывающиеся на улицах Парижа?
     Что  в этом замешаны Питт или золото Питта, это ясно всякому  разумному
патриоту. Но  тогда возникает  вопрос: кто  же агенты Питта? Варле, апостола
Свободы,  недавно опять видели с пикой и  в красном колпаке.  Депутат Марат,
оплакивая горькую  нужду и страдания народа, дошел, по-видимому, до ярости и
напечатал  в этот самый  день в своей газете  следующее: "Если бы ваши Права
Человека  были чем-нибудь,  кроме  клочка  исписанной бумаги,  то ограбление
нескольких лавок и один  или два барышника, повешенные на дверной притолоке,
положили  бы  конец  такому  ходу вещей"2.  Разве  это  не  ясные