язык   отказался  повиноваться.   Тогда  Луве  резким   голосом   прочел   и
последовательно  перечислил  все  его  преступления: диктаторский  характер,
стремление к  исключительной популярности, запугивание на выборах, процессии
во главе черни, сентябрьские избиения, пока весь Конвент снова не разразился
криками и тут же чуть не предал суду Неподкупного. Никогда еще  не находился
он в таком рискованном положении. Луве  до самой  своей смерти будет жалеть,
что  Жиронда  не  проявила  большей  смелости  и  тогда  же   не  уничтожила
Робеспьера.
     Однако она этого  не  сделала. Неподкупному, которого чуть  не обвинили
так внезапно, нельзя было отказать в недельной отсрочке. За эту неделю он не
бездействует; не бездействует и Якобинский клуб, гневно трепещущий за своего
любимого  сына.  В назначенный  день у  него  написана  речь,  гладкая,  как
иезуитская  диссертация,  и  убеждающая  некоторых.  Что же  дальше?  Почему
ленивый Верньо не встает с громами  Демосфена? Бедный Луве  не подготовлен и
почти ничего  не  может сделать; Барер предлагает в соответствии с повесткой
дня прекратить обсуждение этих  сравнительно незначительных личных вопросов!
Предложение  принимается.  Барбару   не  может  даже  добиться,  чтобы   его
выслушали, хотя он устремляется к решетке и требует, чтобы его выслушали как
подателя петиции15. Но Конвент, жаждущий заняться делами общества
(вот-вот  грядет первое  открытое упоминание вопроса о  суде), отклоняет эти
сравнительные мелочи, и сердитому Луве приходится преодолевать свою злобу  и
сожалеть   всю  жизнь  об   этой  неудаче;  Робеспьер,  возлюбленное  детище
патриотизма, становится для него еще дороже после перенесенных опасностей.
     Это  вторая  крупная  попытка   наших   жирондистских   друзей  порядка
уничтожить темное пятно в подвластной им  части мира, но мы видим,  что  они
сделали его еще темнее и шире, чем оно  было раньше!  Анархия,  сентябрьские
избиения  лежат у всех на сердце как нечто отвратительное, в  особенности  у
нерешительного   патриота,   приверженца  порядочности,  и  к   этому  нужно
возвращаться при всякой возможности.  Возвращайтесь,  изобличайте,  топчите,
вы,  жирондистские  патриоты,  и  все   же,  смотрите,   темное   пятно   не
затаптывается; оно только становится, как мы сказали, темнее и шире. Глупцы,
ведь это  не темное  пятно  на поверхности, но бьющий  из глубины  источник!
Всмотритесь  в  него хорошенько:  в нем просвечивает, как вода сквозь тонкий
лед,  царство мрачной преисподней, как оно  просвечивает сквозь  вашу тонкую
оболочку  жирондистской порядочности и  почтенности;  не топчите его,  не то
оболочка разорвется, и тогда...
     Правда  -  если бы наши друзья жирондисты понимали ее -  заключается  в
том,  что  неизвестно,  где  был  бы  французский  патриотизм  со  всем  его
красноречием в  эту минуту, если бы  эта самая великая  преисподняя Бедлама,
фанатизма, народной  ярости  и безумия  не  поднялась неудержимо  10 августа
Французский  патриотизм был бы  красноречивым воспоминанием, болтающимся  на
прусских виселицах. Более того, где бы он был через  несколько месяцев, если
б  эта самая  великая преисподняя  закрылась?  Даже, как вспоминают читатели
газет, самое это отвращение к сентябрьской бойне отчасти возникло уже позже;
читатели  газет могут сослался на  Горса и нескольких бриссотинцев,  которые
одобряли сентябрьские избиения в то время, когда они происходили, и называли
их спасительной  местью16.  Так что не было ли истинным поводом к
озлоблению  не столько справедливое  отвращение,  сколько утрата собственной
власти? Несчастные жирондисты!
     Поэтому решительный патриот жалуется в Якобинском клубе, что есть люди,
которые  ради своего личного  честолюбия и вражды  готовы  погубить Свободу,
Равенство  и  Братство: они  тормозят  дух патриотизма,  ставят  на его пути
препоны и  вместо  того,  чтобы подталкивать его  плечами,  стоят  праздно и
злобно  кричат: какая плохая дорога и  как сильно нам приходится толкать! На
это  Якобинский клуб отвечает злобным ревом и злобным визгом, потому что там
присутствуют также и гражданки, плотно набившиеся в галереях. Это знаменитые
Tricoteuses,  патриотические вязальщицы, которые приносят с  собой шитье или
вязальные   спицы   и   визжат   или  вяжут  сообразно  с  обстоятельствами.
Какая-нибудь  Mere Duchesse  или Дебора, тетка  из  предместий, задает  тон.
Якобинский клуб  изменился и продолжает  изменяться.  Там, где  теперь сидит
Mere   Duchesse,   сидели  настоящие   герцогини.  Некогда   сюда  приходили
нарумяненные  дамы,  осыпанные  драгоценностями  и  блестками; теперь вместо
драгоценностей можно  брать  вязальные  спицы и пренебречь румянами;  румяна
мало-помалу уступают место  естественной смуглости, вымытой  или неумытой, и
даже саму девицу Теруань здесь с позором секут плетьми. Странно! Ведь это та
самая трибуна,  поднятая  высоко  над головами,  с  которой некогда  гремели
великий Мирабо, великий Барнав  и аристократы Ламеты, постепенно  уступившие
место нашим Бриссо, Гюаде,  Верньо, более горячей породе патриотов  в bonnet
rouge; раскаленный пыл,  можно сказать, вытеснил свет. Теперь наши  Бриссо и
бриссотинцы, роланисты  и  жирондисты  в  свою  очередь становятся  лишними,
должны  бежать  из  заседаний  или  быть  изгоняемыми;  свет  могущественной
"Матери" горит теперь не  красным, а синим пламенем! Провинциальные  филиалы
громко порицают  эти дела, громко  требуют скорейшего  возвращения  на места
красноречивых жирондистов, скорейшего "изъятия Марата, radiation de Marat".
     "Общество -  Мать", насколько может  предсказать здравый смысл, видимо,
само себя губит.  Однако  такое впечатление складывалось при  всех кризисах;
общество живет противоестественной жизнью, и оно не погибнет.
     Между  тем  через  две недели решение великого  вопроса о предании суду
короля, над которым усидчиво, но молчаливо работает соответствующий комитет,
неожиданно ускоряется. Наши читатели помнят  склонность  бедного Людовика  к
слесарному  ремеслу, и,  как  в старые  добрые  времена, некий версалец сьер
Гамен имел обыкновение приходить и учить его  делать замки; говорят, он даже
часто бранил  его за неумелость. Тем  не  менее августейший ученик  научился
кое-чему из его ремесла. Злосчастный  ученик, вероломный учитель! Теперь, 20
ноября  1792  года,  этот  грязный  слесарь   Гамен  является  в   Парижский
муниципалитет  к  министру Ролану  и намекает, что  он, слесарь Гамен, знает
одну  вещь:   в  прошлом  мае,  когда  изменническая  переписка  велась  так
оживленно,  он  и  августейший ученик  его сделали "железный  шкаф", искусно
вделанный  в  стену королевской комнаты в Тюильри и незаметный  под панелью,
где он, несомненно, находится и до сих пор! Вероломный Гамен в сопровождении
надлежащих властей находит панель, которую никто  другой не мог бы отыскать,
вскрывает ее и обнаруживает  железный  шкаф,  полный  писем  и бумаг!  Ролан
вынимает их,  завертывает  в салфетки и относит  в  соответствующий усердный
комитет, заседающий рядом. В салфетки, повторяем, и без нотариальной описи -
упущение со стороны Ролана.
     Здесь,  однако,   достаточно   писем,  с   очевидностью  обнаруживающих
переписку  предательского,  поглощенного  личным  самосохранением  двора,  и
переписку не  только с  изменниками,  но и с  так называемыми патриотами! Из
переписки  с королевой и  дружеских советов  ей со  времени бегства в Варенн
обнаруживается измена  Барнава; счастье, что Барнав благополучно находится в