А тем временем Франция не бездействует и Европа  также. Мы сказали уже,
что  Конвент - это сердце, из которого  исходят и в которое входят различные
влияния.  Казнь короля,  называть ли ее мученичеством или  достойной  карой,
оказала  бы большое влияние! В двух отношениях Конвент уже оказал влияние на
все нации, и притом к большому своему вреду. 19 ноября он издал один декрет,
который  затем  подтвердил, развив  его  детально, - это  декрет  о том, что
всякая нация,  которая пожелает отряхнуть с себя цепи деспотизма, этим самым
становится, так сказать, сестрой Франции и может рассчитывать на ее помощь и
поддержку. Этот декрет, который поднял шум среди  дипломатов,  публицистов и
профессоров международного права и который не может  одобрить никакая  "цепь
деспотизма", никакая  власть, был внесен депутатом  Шамбоном, жирондистом, в
сущности, быть может, просто как красивая риторическая формула.
     Во второй раз Конвент уронил свой  авторитет  перед лицом всех наций по
еще более  жалкому поводу, который произвела дребезжащая,  как погремушка, и
такая же пустая голова некоего Жакоба  Дюпона из департамента Луара. Конвент
рассуждал как раз о проекте народного образования,  и депутат Дюпон сказал в
своей  речи:  "Я  должен признаться,  господин  председатель,  что  лично  я
атеист"20, думая, вероятно, что миру интересно знать это. Франция
приняла  это  заявление без  комментариев,  во  всяком  случае  без  громких
комментариев, так  как  во  Франции в это время и без  того было  шумно.  Но
остальные страны приняли его в штыки, с ужасом  и изумлением21, и
влияние его или впечатление было в высшей степени печальным! А теперь если к
этим двум впечатлениям  прибавить  еще третье, которое,  пульсируя,  обойдет
весь земной шар, - если прибавить еще цареубийство?
     В процесс Людовика вмешиваются  иностранные дворы: Испания, Англия,  но
их не слушают, хотя они и являются, по  крайней  мере  Испания, с  пальмовой
ветвью в одной руке и с  обнаженным мечом - в другой. Но и дома, какие бурно
пульсирующие волны накатываются на Конвент из окружающего его Парижа и  всей
Франции!  Сыплются  петиции,  просьбы о  равном  правосудии  в  царстве  так
называемого  Равенства. Живые патриоты умоляют; и разве не  умоляют  мертвые
патриоты, о  вы,  национальные  депутаты?  Разве 1200  мертвецов,  зарытые в
холодных  могилах, не умоляют вас немой пантомимой смерти красноречивее, чем
словами? Увечные  патриоты  ковыляют на костылях вокруг  зала Манежа, требуя
справедливости. Раненые десятого августа, вдовы и сироты убитых  являются  в
полном составе  с петицией, ковыляя и  проходя в  красноречивом безмолвии по
залу; одного  раненого патриота, который  не  может даже ковылять,  приносят
сюда  на   кровати  и  проносят,  наравне  с   головами,   в  горизонтальном
положении22.  Трибуна Конвента,  смолкшая было  при этом зрелище,
начинает  снова греметь  юридическими громами. А снаружи Париж  завывает все
сильнее. Слышится  зычный голос Сен-Юрюга  и  истерическое  красноречие Pere
Duchesne;  "Варлетаща   складную  ораторскую  табуретку.  "Кара  изменнику!"  -  кричит  весь
патриотический  мир. Подумайте  также  и о другом  крике,  громко оглашающем
улицы:  "Дайте нам хлеба или убейте нас! Хлеба и Равенства! Кара  изменнику,
чтобы мы имели хлеб!"
     движения "бешеных".

     Умеренные  или  нерешительные патриоты  противостоят  решительным.  Мэр
Шамбон  слышит о страшной свалке в Национальном театре: дело дошло до ссоры,
а  затем  и до  драки между решительными и нерешительными  патриотами  из-за
новой драмы под названием "Ami  de lois" ("Друг законов"). Это одна из самых
слабых  из  когда-либо  написанных  драм,  но   с   поучительными  намеками,
вследствие которых залетали пудреные парики друзей порядка и черные волосы с
якобинских голов,  и  мэр  Шамбон  спешит  с Сантером,  надеясь  утихомирить
страсти.  Но вместо успокоения  нашего бедного  мэра так "тискают",  говорит
отчет, и так бранят и  позорят, говорим мы, что он с сожалением окончательно
покидает свой кратковременный пост,  "так как у него слабые легкие". Об этой
несчастной  драме "Ami de lois" идут дебаты в самом Конвенте: так вспыльчивы
и    раздражены     друг    против    друга    умеренные    и    неумеренные
патриоты23.
     А мало  ли среди этих двух кланов явных и тайных аристократов, шпионов,
прибывающих  из  Лондона  с важными  пакетами,  притворяющихся прибывшими из
Лондона?  Один из  последних,  по имени Виар, утверждал, что  может обвинить
Ролана  или даже жену Ролана, к великой радости Шабо и Горы. Но жена Ролана,
будучи  вызвана,  тотчас  явилась  в  зал   Конвента   и  с  своей   светлой
безмятежностью немногими ясными словами рассеяла  в прах обвинение Виара при
рукоплесканиях всех друзей порядка24. Так завывает одичалый Париж
среди  театральных  бунтов,  криков  "Хлеба  или убейте нас!", среди ярости,
голода и неестественной подозрительности. Ролан становится все  раздраженнее
в своих посланиях и письмах и доходит почти до истеричности. Марат, которому
никакая земная сила не  может помешать видеть насквозь изменников и Роланов,
три  дня лежит  в  постели;  неоценимый  Друг  Народа  чуть  не  умирает  от
сердечного приступа, лихорадки  и головной  боли: "О peuple babillard, si tu
savais agir!" (О болтливый народ, если бы ты умел действовать!)
     И в довершение всего  победоносный Дюмурье  приезжает в  эти новогодние
дни  в  Париж, как опасаются,  с недобрыми  намерениями. Он заявляет,  будто
приехал жаловаться на министра  Паша и на хищения  Гассенфраца, а также  для
того, чтобы  обсудить план весенней кампании. Однако находят, что он слишком
много вращается  среди жирондистов.  Уж не  замышляют ли  они вместе заговор
против якобинцев, против равенства и наказания Людовика? Имеются его  письма
к Конвенту. Не желает ли он играть  роль  Лафайета,  этот новый победоносный
генерал? Пусть он удалится вновь, но изобличенный25.
     А  трибуна  Конвента  продолжает  греметь  юридическим  красноречием  и
предположениями, не переходящими в действие, и в списке председателя все еще
значатся  50  ораторов.  Эти жирондистские  председатели как будто оказывают
предпочтение  своей  партии;  мы подозреваем, что они плутуют со  списком  -
ораторов  с Горы не слышно. Гремят весь  декабрь до января и Нового  года, а
конца все не  видно!  Париж толпится и воет вокруг  все  громче,  воет,  как
вихрь. Париж хочет "привезти пушки  с  Сен-Дени"; поговаривают  о том, чтобы
"закрыть заставы", к ужасу Ролана.
     Вслед за  тем  трибуна Конвента внезапно перестает греметь: мы обрываем
сразу,  кто бы ни  стоял  в списке, и кончаем. В будущий  вторник, 15 января
1793  года, приступят к  поименному  голосованию, и тем или  иным путем  эта
великая игра будет наконец разыграна!

        "Глава седьмая. ТРИ ГОЛОСОВАНИЯ"

     Виновен  ли  Людовик Капет в  заговоре  против  свободы? Должен  ли наш
приговор быть окончательным, или он нуждается в ратификации путем  обращения