к  народу?  Если  Людовик  виновен, то какое  должно быть наказание?  Такова
форма, принятая после смятения и  "многочасовой нерешительности"; таковы три
следующих  один  за другим вопроса,  относительно которых  предстоит  теперь
высказаться  Конвенту. Париж волнуется  вокруг его  зала, толпится  и шумит.
Европа и все народы ждут его ответов. Каждый депутат должен лично, от своего
имени ответить: виновен или не виновен?
     Относительно  виновности,  как  указано  выше,  в  душе  патриотов  нет
сомнений.  Подавляющее  большинство  высказывается  за  виновность;  Конвент
единогласно постановляет: "Виновен", за исключением каких-нибудь 28 человек,
которые  не   высказываются  за  невиновность,   а  совсем  отказываются  от
голосования. Второй  вопрос также не  возбуждает  сомнений  вопреки расчетам
жирондистов.  Разве  обращение  к  народу  не окажется  просто  междоусобной
войной,  только  под  другим  названием?  Большинством  двух  против  одного
отвечают, что обращения к народу не должно быть; значит,  и это установлено.
Шумные патриоты  теперь,  в десять  часов вечера, могут умолкнуть на ночь  и
отправиться спать  не  без  надежды. Вторник прошел хорошо. Завтра  решится,
какое наказание! Завтра - решительный бой!
     Можете  вообразить себе, какое стечение патриотов на следующий день,  в
среду;  весь Париж  поднимается на носки,  и  все депутаты  на  местах!  749
почтенных депутатов, из них около  20 отсутствуют, находясь в командировках;
Дюшатель и семеро других отсутствуют по болезни.  Однако ожидающим патриотам
и стоящему  на носках Парижу приходится запастись терпением: эта среда опять
проходит  в  дебатах  и  волнении;  жирондисты   предлагают,  чтобы  решение
утверждалось "большинством  в  две  трети";  патриоты яростно противятся им.
Дантон, только что вернувшийся из поездки в Нидерланды, добивается отнесения
предложения  жирондистов  "к порядку  дня";  он добивается  потом даже того,
чтобы  вопрос  решался  безотлагательно,  sans  desemparer,  в   непрерывном
заседании, пока решение не будет принято.
     И вот  наконец  в  восемь  часов  вечера  начинается  это  изумительное
голосование посредством вызова  по именам,  appel nominal. Какое  наказание?
Нерешительные жирондисты, решительные патриоты, люди, боящиеся короля, люди,
боящиеся анархии, должны отвечать здесь и сейчас  же. Бесчисленное множество
патриотов  волнуется в тускло освещенных лампами коридорах, теснится на всех
галереях, во что  бы то ни стало желая  слышать.  Приставы  громко  вызывают
каждого депутата по имени и  департаменту; каждый должен взойти на трибуну и
дать ответ.
     Очевидцы  изобразили  эту  сцену  третьего  голосования и  голосований,
вытекающих  из   него,  как  самую  странную   во  всей   революции;  сцену,
растянувшуюся   до  бесконечности,  продолжавшуюся   с  немногими  короткими
перерывами от  среды до утра  воскресенья. Длинная ночь  переходит  в  день,
утренняя  бледность  покрывает  все лица, и  снова спускаются зимние тени, и
зажигаются тусклые лампы; но днем и  ночью, в череде часов, депутаты один за
другим  непрерывно поднимаются по  ступеням  трибуны, останавливаются там на
некоторое время в более ярком освещении  наверху и  произносят  свое роковое
слово, вновь погружаясь затем  во мрак и толчею.  В полночный час они похожи
на призраков,  на выходцев из  ада! Никогда председателю Верньо  и  никакому
другому  председателю  на земле не  приходилось руководить  ничем  подобным.
Жизнь короля и многое другое, зависящее от нее,  дрожа, колеблется на весах.
Один  за  другим члены Конвента поднимаются на трибуну; шум стихает, пока не
произнесено: "Смерть", "Изгнание", "Пожизненное заключение". Многие говорят:
"Смерть", но в  самых  осторожных,  строго обдуманных фразах, с пояснениями,
подкреплениями, какие только могут придумать, и со слабыми  ходатайствами  о
помиловании. Многие говорят: "Изгнание; все, только не смертная казнь". Весы
колеблются, никто  не может еще предсказать, куда они склонятся. Патриоты  в
беспокойстве и ревут; приставы не могут усмирить их.
     Ввиду  такого  яростного  рева патриотов  многие  из бедных жирондистов
говорят:  "Смерть",  мотивируя  это  столь неприятное для  них слово краткой
казуистикой  и иезуитскими  измышлениями. Даже Верньо говорит:  "Смерть" - и
также  приводит  иезуитские  мотивы. Богатый  Лепелетье  Сен-Фаржо,  сначала
принадлежавший к  дворянству,  потом к  патриотической левой в Конституанте,
много говоривший и  вносивший доклады,  и  там,  и  в других местах,  против
смертной казни, тем не менее теперь говорит: "Смерть" - слово, за которое он
дорого поплатится.  Манюэль,  в прошлом августе определенно принадлежавший к
решительным патриотам, но  с сентября и  с  сентябрьских  событий  все более
отстававший от них, высказывается за изгнание. Но ни одно слово его не могло
бы встретить  сочувствия в этом  Конвенте, и он в  немой злобе  покидает это
собрание  навсегда.  В  коридоре его сильно толкают. Филипп Эгалите голосует
согласно голосу своей души  и зову своей совести  -  голосует за смерть; при
этом слове, произнесенном им, даже  патриоты  качают головой, и по залу суда
проносятся  ропот   и  содрогание.  Мнение  Робеспьера  не  может  подлежать
сомнению; речь  его длинна. Поднимается Сиейес и, едва  остановившись, почти
на  ходу, кричит: "La  mort sans  phrases!" (Смерть  без  разговоров!)  -  и
исчезает, как привидение или исчадие ада!
     Однако если читатель думает, что вся  эта процедура носит погребальный,
печальный или  хотя  бы только серьезный характер, то  он  сильно ошибается.
"Приставы  в отделении Горы,  - говорит  Мерсье, -  превратились  в  оперных
капельдинеров": они открывают и закрывают галереи для привилегированных лиц,
для "любовниц  д'Орлеана-Эгалите"  или для  других разряженных  знатных дам,
шуршащих кружевами  и  трехцветными  лентами.  Галантные депутаты  постоянно
наведываются  сюда,  угощая   их  мороженым,  прохладительными  напитками  и
болтовней; разряженные красавицы кивают в  ответ; некоторые принесли с собой
карточки и булавки и отмечают проколами  "да" и "нет", как при игре  в Rouge
et Noir. Выше царит Mere Duchesse со своими ненарумяненными амазонками;  она
не может  удержаться от  протяжных  "га-га!",  когда  подается голос  не  за
смерть. На галереях закусывают, пьют вино и водку, "как в  открытой таверне,
en pleine tabagie".  Во  всех  соседних кофейнях держатся пари.  Но  в  зале
Конвента  на всех лицах  усталость, нетерпение,  крайнее  переутомление, они
оживляются  лишь   изредка,  при  новом  обороте  игры.  Некоторые  депутаты
засыпают;  приставы  ходят  и  будят их,  когда им  надо  голосовать; другие
депутаты  рассчитывают,   не  успеют   ли  они  сбегать  пообедать.   Фигуры
поднимаются, как  бледные призраки, в тусклом свете ламп и произносят с этой
трибуны только  одно слово: "Смерть". "Tout est optique, - говорит Мерсье, -
весь мир представляет оптическую тень"26. Поздно ночью в четверг,
когда голосование кончено и секретари подсчитывают голоса, является больной,
похожий на  призрак  Дюшатель;  его несут на стуле, завернутым в  одеяла, "в
халат  и в ночном колпаке", и он вотирует  за помилование: ведь и один голос
может перетянуть чашу весов.
     Нет!  Среди гробового молчания  председатель  Верньо  скорбным  голосом
принужден  сказать:  "Заявляю от имени Конвента,  что наказание, к  которому
присужден Людовик Капет, - смерть". Смертная казнь присуждена незначительным