создали себе острый меч, волшебное оружие, омоченное  в адских водах Стикса,
для лезвия которого всякий щит, всякая защита, силой или хитростью, окажутся
слишком  слабыми; он  будет косить жизни и разбивать чугунные  ворота, взмах
его будет наполнять ужасом сердца людей.
     Но,  говоря  о формировании аморфного санкюлотизма, не следует  ли  нам
прежде  всего  определить,  каким  образом бесформенное  получило голову. Не
будет  метафорой,   если   мы   скажем,   что   существующее   революционное
правительство продолжает  находиться в  весьма анархичном состоянии. Имеется
исполнительный совет министров, состоящий из шести членов, но они,  особенно
после  ухода  Ролана,  едва  ли  сами знали, министры  они или  нет.  Высшую
инстанцию  над  ними составляют комитеты Конвента, все равные между собой по
значению;  комитеты  двадцать  одного,  обороны,  общественной  безопасности
назначаются одновременно или один за другим для  специальных целей. Всемогущ
один Конвент, особенно если Коммуна заодно с ним; но он слишком  многочислен
для  административного  корпуса.   Поэтому  в  конце  марта  ввиду  опасного
положения  Республики,  находящейся   в   быстром  коловращении,   создается
маленький  Comite  de  Salut Public21,  повидимому, для различных
случайных дел, требующих  неотложного решения, на  деле же, оказывается, для
своего рода всеобщего надзора и  всеобщего порабощения. Члены  этого  нового
комитета должны еженедельно  давать отчет о  своих действиях,  но совещаются
втайне. Числом их девять, и все они стойкие патриоты, один из них -  Дантон;
состав  комитета   должен   обновляться   каждый  месяц,  однако  почему  не
переизбрать их, если они  окажутся  удачными? Суть дела в  том, что их всего
девять и они  заседают втайне. На первый взгляд этот комитет кажется органом
второстепенным, но  в нем есть  задатки  для развития! Ему  благоприятствуют
счастье  и  внутренняя энергия  якобинцев, он принудит все комитеты  и самый
Конвент к немому послушанию, превратит шестерых министров в  шесть прилежных
писцов и будет некоторое время  исполнять свою волю на земле и под небесами.
Перед этим Комитетом мир до сих пор содрогается и вопиет.
     Если мы  назвали этот  Революционный трибунал мечом, который  санкюлоты
выковали сами  для  себя,  то "закон о максимуме" можно назвать провиантским
мешком или котомкой, в которой как-никак  все  же можно найти порцию  хлеба.
Правда,   это  опрокидывает  политическую  экономию,  жирондистскую  свободу
торговли  и  всякие  законы  спроса  и предложения, но что делать? Патриотам
нужно жить, а у алчных фермеров,  по-видимому, нет  сердца. Поэтому "закон о
максимуме", устанавливающий  предельные цены на зерно  и  утвержденный после
бесконечных  усилий22,  постепенно  распространится  на  все виды
продовольствия, но можно  себе представить, после каких схваток и  кутерьмы!
Что делать, например, если крестьянин  не хочет  продавать свой товар? Тогда
его  нужно принудить  к этому. Он  должен дать  установленным властям точные
сведения об  имеющемся  у  него запасе зерна, и пусть он не  преувеличивает,
потому что в этом  случае его  доходы,  такса и  контрибуции  соответственно
повысятся; но  пусть  и  не  преуменьшает,  потому что  к назначенному  дню,
положим в  апреле,  в  амбарах  его  должно  оставаться  менее  одной  трети
объявленного  количества,  а  более  двух  третей  должно быть обмолочено  и
продано. На него могут донести, и с него возьмут штраф.
     Вот  таким  запутанным переворотом всех  торговых  отношений  санкюлоты
хотят  поддержать свое  существование, раз  это невозможно  иным образом.  В
общем  дело  приняло  такой оборот, что, как сказал  однажды Камиль Демулен,
"пока санкюлоты сражаются, господа  должны платить".  Затем  являются Impots
progressifs  (прогрессивные налоги),  с быстро  возрастающей  прожорливостью
поглощающие "излишек доходов" у людей: имеющие свыше 50 луидоров  в год  уже
не  изъяты  из  обложения;  если  доходы  исчисляются  сотнями, то  делается
основательное кровопускание,  а если тысячами и  десятками  тысяч, то  кровь
льется  ручьями.  Потом   появляются   реквизиции,  "принудительный  заем  в
миллиард",  на  который,  разумеется,  всякий  имеющий   что-нибудь   должен
подписаться. Беспримерное явление: Франция дошла  до того, что стала страной
не для богачей, а для бедняков!  А затем если кто-нибудь вздумает бежать, то
что пользы?  Смерть перед  законом  или  жизнь в  течение еще 50 лет  для их
проклятых надобностей! Таким образом, под пение "Ca  ira" все идет кувырком;
в  то  же  время  происходя:  бесконечные  продажи  национального  имущества
эмигрантов,  а Камбон сыплет ассигнациями,  как из рога изобилия. Торговля и
финансы  санкюлотов  и  гальваническое  существование их  при  установленных
максимальных  ценах и очередях у булочных, при жадности, голоде,  доносах  и
бумажных  деньгах;  их  начало  и  конец  остаются самой  интересной  главой
политической экономии, которой еще предстоит быть написанной.
     Разве все это не  находится в резком противоречии  с учением?  О друзья
жирондисты;  мы  получим  не  республику  добродетелей,  а  республику  сил,
добродетельных и иных!

        "Глава шестая. ИЗМЕННИК"

     Но что же Дюмурье с его бегущим войском, с его королем Ludovicus'oM или
королем Phili-ppus'ом? Вот где кризис; вот в чем  вопрос: революционное чудо
или  контрреволюция?   Громкий  крик  наполняет  северо-восточную   область.
Охваченные яростью,  подозрениями  и  ужасом,  солдаты беспорядочной  толпой
мечутся из стороны в сторону; Дюмурье  денно  и нощно не сходит  с  коня, он
получает массу рекомендаций и советов, но было  бы  лучше,  если  бы  он  не
получал их вовсе, ибо из всех рекомендаций он выбрал соединиться с Кобургом,
двинуться на Париж,  уничтожить якобинство  и с каким-нибудь  новым королем,
Людовиком или Филиппом, восстановить конституцию 1791 года!23
     Уж не покинули ли Дюмурье  мудрость и  фортуна? Принципов  политических
или  иных  верований,  за  исключением  некоторых  казарменных  убеждений  и
офицерской  чести, за ним не водилось, но как бы то ни  было, а квартиры его
армии  в  Бур-Сент-Амане  и  главная  квартира  в  деревне  Сент-Аман-де-Бу,
неподалеку  от  них, превратились в  Бедлам;  туда  сбегаются  и  съезжаются
национальные  представители и  якобинские миссионеры.  Из  "трех городов"  -
Лилля,  Валансьена или  даже Конде, которые Дюмурье  желал бы захватить  для
себя, - не  удается захватить ни одного. Офицера его впускают,  но городские
ворота запираются за ним, а затем, увы, запираются за ним и ворота тюрьмы, и
"солдаты его бродят по городским  валам". Курьеры скачут  во весь опор; люди
ждут  или  как  будто  ждут, чтобы  начать  убивать или  быть убитыми самим;
батальоны,  близкие к безумию от подозрений и неуверенности,  среди "Vive la
Republique!" и "Sauve qui peutлице Кобурга залегли неподалеку в траншеях.
     
     Госпожа Жанлис и  ее  прелестная принцесса Орлеанская находят, что этот
Бур-Сент-Аман - совсем не  подходящее для них место: покровительство Дюмурье
становится хуже, чем отсутствие  оного. Г-жа Жанлис  энергична;  это одна из