увы!.. Что за звук доносится  до нас, пока  мы заняты обсуждением? Это  гром
тревожной пушки  на  Пон-Неф,  за  стрельбу из которой без нашего приказания
закон карает смертью!
     Тем не  менее она продолжает греметь,  вселяя трепет  в сердца. А набат
отвечает мрачной музыкой, и Анрио с своими войсками  окружает нас! Депутации
от секций  следуют одна за другой в течение всего дня, требуя с красноречием
Камбиза и  бряцанием  ружей,  чтобы  двадцать  два или  более изменника были
наказаны и  чтобы Комиссия двенадцати  была  окончательно распущена.  Сердце
Жиронды  замирает: 72  добропорядочных  департамента  далеко, а этот  пылкий
муниципалитет  близко!   Барер   предлагает   компромисс:  нужно  что-нибудь
уступить.  Комиссия   двенадцати  заявляет,  что,  не  дожидаясь,  чтобы  ее
распустили, она распускает себя сама и более  не  существует. Докладчик Рабо
охотно сказал бы  свое и ее последнее слово, но его прогоняют ревом. Счастье
еще, что двадцать два остаются до сих пор неприкосновенными! Верньо,  доводя
законы  учтивости  до  крайних  пределов,  к  изумлению  многих,  предлагает
Конвенту  заявить,  что "секции  Парижа заслужили  благодарность Отечества".
Вслед  за тем поздно  вечером заслужившие  благодарность секции  расходятся,
каждая  по  своим  местам. Барер должен составить  доклад  о  событиях  дня.
Работая головой и пером, он одиноко сидит за своим делом;  в эту ночь ему не
придется спать. Так окончилась пятница последнего дня мая.
     Секции заслужили  благодарность Отечества, но не могли бы они заслужить
еще большую? Ведь если жирондистская крамола в данную минуту и повержена, то
разве  не  может она  возродиться в  другую,  более  благоприятную минуту  и
сделаться  еще  опаснее?  Тогда   придется  снова  спасать  Республику.  Так
рассуждают  патриоты, все еще  "непрерывно  заседающие";  так рассуждает  на
следующий день и Марат, фигура  которого виднеется в туманном мире секций; и
эти  рассуждения  влияют  на  умы  людей!  В  субботу вечером,  когда  Барер
окончательно  обработал  свой  доклад,  просидев  над  ним  целые  сутки,  и
готовится  отправить  его с  вечерней  почтой, вдруг  снова зазвонил  набат.
Барабаны  бьют  сбор,  вооруженные  люди располагаются на ночь на Вандомской
площади и  в  других  пунктах,  снабженные провизией и  напитками. Здесь,  в
мерцании летних звезд, они будут ждать всю ночь надлежащего сигнала от Анрио
и от городской Ратуши, чтобы делать, что им велят.
     На  бой  барабанов  Конвент  спешит  обратно  в  свой  зал, но  лишь  в
количестве 100  человек;  он  делает немногое,  откладывая  все  на  завтра.
Жирондисты не являются;  они  ищут надежного убежища  и не  ночуют  в  своих
домах. Бедный  Рабо,  возвращаясь  на следующее  утро на  свой пост к Луве с
несколькими  другими  по  охваченным  волнением  улицам,  ломает  себе руки,
восклицая:  "Ilia  suprema dies!"42 Настало  воскресенье,  второй
день  июня 1793 года  по старому стилю, а по  новому - первого года Свободы,
Равенства  и  Братства.  Мы  подошли к финальной  сцене, завершающей историю
жирондистского сенаторства.
     Сомнительно, чтобы какой-нибудь Конвент на, земле  собирался при  таких
обстоятельствах, при каких собирается  в этот день наш Национальный Конвент.
Звонит набат; заставы  заперты;  весь Париж на улице,  отчасти  вооруженный.
Людей  с  оружием  насчитывается  до  100 тысяч - это национальные войска  и
вооруженные волонтеры, которые должны были спешить к границам и в Вандею, но
не спешили туда,  потому что измена была еще не наказана,  и только метались
во все  стороны.  Массы  солдат  под  ружьем окружают  Тюильри и  сад. Тут и
конница, и пехота, и артиллерия, и  бородатые саперы; артиллерию с походными
печами можно  видеть  в  национальном  саду;  она  раскаляет ядра  и  держит
зажженные  фитили  наготове.  Анрио  с  развевающимся  плюмажем  разъезжает,
окруженный штабом  также с плюмажами; все  посты  и выходы  заняты;  резервы
стоят до самого Булонского леса; отборнейшие патриоты находятся ближе всех к
месту действия.  Заметим еще одно обстоятельство: заботливый  муниципалитет,
не поскупившийся на  походные печи, не позабыл и о повозках с провиантом. Ни
одному  члену державного народа не нужно ходить домой, чтобы  пообедать; все
могут  оставаться  в строю,  так как  обильная еда раздается всем без всяких
хлопот. Разве  этот народ не  понимает восстания? Вы,  не  неизобретательные
Gualches!
     Национальному представительству, "уполномоченным державного народа", не
мешает  поразмыслить  об  этих обстоятельствах. Изгоните ваших двадцать  два
члена и  вашу Комиссию  двенадцати; мы будем стоять здесь, пока это не будет
сделано! Депутация за депутацией являются с этим требованием,  формулируемым
в выражениях все  более  и  более  резких.  Барер  предлагает компромисс: не
согласятся ли обвиняемые депутаты удалиться добровольно, великодушно выйти в
отставку, принеся  себя в жертву благу  родины?  Инар, раскаивающийся в том,
что  допускал  возможность  вопроса,  на  каком  берегу  реки  стоял  Париж,
заявляет, что  он  готов уйти  в отставку. Готов  и Те  Deum  Фоше, а старый
бастилец  Дюзо, которого  Марат называет  "vieux radoteur"  (старый болтун),
готов на это даже с удовольствием. Зато бретонец Ланжюине заявляет, что есть
человек,  который никогда не согласится  добровольно подать  в отставку,  но
будет  протестовать до последней  возможности, пока у него есть голос.  И он
начинает  протестовать  среди  яростных  криков;  Лежандр   кричит  наконец:
"Ланжюине, убирайся с трибуны, не то я сброшу тебя с нее (ou je te jette  en
bas)!" Дело дошло до крайностей. Некоторые ретивые члены Горы уже вцепляются
в Ланжюине, но не могут сбросить его, потому что он "впивается в решетку", и
"на  нем  разрывают  платье".  Доблестный  сенатор,  достойный  состраданья!
Барбару также не хочет уходить; он "поклялся умереть  на своем посту и хочет
сдержать эту клятву". Тогда галереи бурно поднимаются; некоторые размахивают
оружием  и  выбегают,  крича:  "Allons, мы должны  спасти  Отчизну!"  Таково
заседание в воскресенье 2 июня.
     Церкви  в христианской  Европе  наполняются  и потом  пустеют,  но  наш
Конвент все  это время  не  пустеет: это день криков  и споров, день агонии,
унижения и раздирания риз;  ilia suprema  dies! Кругом стоят Анрио и его 100
тысяч, обильно подкрепляемые пищей и питьем: Анрио "раздает даже каждому  по
5  франков"; мы,  жирондисты,  видели  это  собственными глазами; 5 франков,
чтобы поддержать в них настроение! А безумие вооруженного  мятежа заграждает
наши  двери,  шумит  у нашей решетки; мы пленники в нашем собственном  зале:
епископ  Грегуар  не мог  выйти  для  besoin  actuel  без четырех жандармов,
следивших за  каждым его шагом!  Во  что превратилось значение национального
представителя? Солнечный  свет падает,  уже желтея, за западные окна,  трубы
отбрасывают более длинные  тени, но ни подкрепившиеся 100  тысяч, ни тени их
не двигаются! Что предпринять?  Вносится предложение - излишнее, как понятно
всякому, - чтобы Конвент  вышел в полном  составе, дабы собственными глазами
убедиться,  свободен  он или  нет. Согласно этому  предложению, из восточных
ворот Тюильри выходит угнетенный Конвент;  впереди шествует  красивый Эро де
Сешельголовами;  они  идут  к Анрио  и его  украшенному  плюмажем  штабу.  "Именем
Национального Конвента, посторонитесь!" Анрио не сторонится ни на вершок: "Я