от  того, будут  ли наказаны сентябристы или нет, если Питт  и Кобург идут с
равным наказанием  для всех  нас,  ведь между Парижем и тиранами теперь  нет
ничего, кроме  сомнительного Дюмурье с беспорядочно  отступающими  войсками!
Титан  Дантон поднимается в этот час, как всегда в час  опасности, и  звучен
его голос, разносящийся из-под купола: "Граждане представители, не должны ли
мы  в этот  час испытаний отложить все  наши  несогласия?  Репутация, о, что
значит репутация  того или другого человека? Que mon nom soit fletri, que la
France soit  libre! (Пусть имя  мое будет опорочено, лишь  бы  Франция  была
свободна!) Необходимо, чтобы Франция  снова поднялась для решительной мести,
чтобы поднялся миллион  ее правых рук, как один человек и одно сердце. Нужно
немедленно произвести набор в Париже; пусть  каждая его секция поставит свои
тысячи солдат;  пусть то  же сделает каждая секция Франции! 96 комиссаров из
нашей среды,  по два на каждую из  48 секций, пусть  отправятся  тотчас же и
скажут  Парижу,  что родине  нужна его  помощь.  Пусть 80 других  немедленно
разъедутся по всей  Франции, разнесут по ней  огненный крест  и  созовут всю
нашу  боевую  рать.  Эти  восемьдесят  должны уехать  еще  до закрытия этого
заседания, и пусть они хорошенько обдумают в пути, какое поручение возложено
на них. Нужно как можно скорее устроить лагерь на 50 тысяч душ между Парижем
и  северной границей, потому что скоро начнут прибывать парижские волонтеры.
Плечом  к плечу  ударим мы на врага в  могучем бесстрашном порыве и отбросим
этих  сынов  ночи,  и Франция  вопреки  всему  миру  будет свободна!"13
Так  гремит голос Титана во всех секциях, во всех французских сердцах.
Секции  заседают  непрерывно  в эту же ночь, вербуя и записывая  волонтеров.
Комиссары Конвента  быстро  переезжают  из  города в город, разнося огненный
крест, пока не вспыхивает вся Франция. И вот на городской Ратуше развевается
флаг  "Отечество  в  опасности";  с собора Парижской  богоматери  спускается
черный флаг; читаются прокламации, произносятся пламенные  речи; Париж снова
стремится сокрушить своих врагов. Понятно, что при таких  обстоятельствах он
не  в  кротком  настроении духа. На  улицах, особенно  вокруг  зала  Манежа,
волнение.  Фейянская  терраса  кишит  озлобленными  гражданами  и еще  более
озлобленными  гражданками; Варле  со своей  складной  табуреткой  появляется
всюду,  где  только  возможно;  из  всех сердец, со  всех уст  срываются  не
особенно умеренные восклицания о коварных краснобаях hommes d'etat - друзьях
Дюмурье, тайных  друзьях  Питта и  Кобурга.  Драться  с  врагом!  Да, и даже
"заморозить его  страхом"  (glacer d'effroi), но  сначала  наказать домашних
изменников!  Кто   те,  кто,  соперничая  и  ссорясь,  в  своей  иезуитской,
сдержанной манере стараются сковать патриотическое движение? Кто сеет раздор
между  Парижем  и Францией и отравляет общественное  мнение в департаментах?
Кто потчует нас лекциями  о свободной торговле зерном, когда мы просим хлеба
и установления максимума цен? Может ли наш  желудок удовлетвориться лекциями
о свободной торговле? И как мы будем сражаться с австрийцами - умеренным или
неумеренным способом? Конвент должен быть очищен.
     "Назначьте быстрый суд над изменниками  и установите предельные цены на
зерно", - энергично говорят патриоты-добровольцы, дефилируя по залу Конвента
перед отправлением к границам; они ораторствуют с  героическим  красноречием
Камбиса, вызывая восторженные  крики со стороны  галереи  и  Горы и ропот со
стороны правой и равнины. Случаются и чудеса: например,  когда  один капитан
секции Пуассоньер  пылко разглагольствует  о  Дюмурье, максимальных  ценах и
подпольных роялистах  и его отряд вторит  ему, размахивая  знаменем, один из
депутатов  вдруг различает  на cravates, или полосах, этого  самого  знамени
королевские лилии! Капитан секции и его отряд в ужасе кричат и "топчут знамя
ногами",  наверное,  это  опять выходка  какого-нибудь подпольного роялиста.
Весьма  возможно14,  хотя,  быть  может,  это просто старое знамя
секции, сделанное раньше для  10 августа, когда такие  полосы предписывались
законом!15
     Просматривая   мемуары  жирондистов   и  стараясь  отделить  истину  от
болезненной игры  воображения,  история  находит,  что  эти мартовские  дни,
особенно  воскресенье 10  марта, играют большую роль. Заговоры  и  заговоры,
между прочим  заговор об  убийстве  депутатов-жирондистов,  с  каковой целью
анархисты и  подпольные роялисты заключили будто бы между собой адский союз!
По  большей  части  этот заговор  -  плод  больной фантазии;  вместе  с  тем
бесспорно,  что  Луве  и некоторые  жирондисты,  опасаясь,  что  их  убьют в
субботу, не пошли на вечернее заседание, а совещались между  собой, побуждая
друг  друга  к какому-нибудь решительному поступку, чтобы покончить  с этими
анархистами, на что  Петион,  открыв окно и  найдя,  что ночь  очень  сырая,
ответил  лишь:   "Ils   ne   feront   rien"   -  и   "спокойно   взял   свою
скрипку"16, говорит Луве, чтобы нежным прикосновением к лидийским
струнам  оградить  себя от  снедающих  забот.  Почему-то  Луве  считал,  что
особенно ему грозит опасность быть убитым; впрочем, многие другие жирондисты
не  ночевали  дома в эту  ночь  и все  остались  живы. Не  подлежит, однако,
сомнению,  что к журналисту Горса, депутату и  отравителю департаментов, и к
его издателю ворвалась в  дом  шайка патриотов,  среди  которых, несмотря на
мрак, дождь  и  сумятицу, можно  было  узнать  Варле  в  красном  колпаке  и
Фурнье-Американца;  они перепугали  их  жен,  разрушили  станки, перепортили
шрифты  и находившийся там материал, так как  мэр не  вмешался своевременно;
Горса пришлось  спасаться с пистолетом в  руке "по крыше через  заднюю стену
дома". На  следующий  день было воскресенье,  день праздничный, и  на улицах
царило  более  сильное  возбуждение,  чем когда-либо:  уж  не  замышляют  Ли
анархисты  повторения  сентябрьских   дней?  Правда,   сентябрьские  дни  не
повторились;   однако   этот   истерический   страх,   в  сущности  довольно
естественный, почти достиг своего апогея17.
     Верньо  жалуется  и  скорбит  в  мягких,  закругленных  фразах.  Секция
Bonconseil  (Доброго Совета), а  не  Mauconseil  (Дурного Совета),  как  она
называлась  некогда,  вносит замечательное  предложение: она  требует, чтобы
Верньо, Бриссо, Гюаде и другие обвиняющие  патриотов краснобаи-жирондисты, в
числе двадцати двух, были взяты под арест! Секция Доброго Совета,  названная
так после  10 августа,  получает  жесткую  отповедь, словно  секция  Дурного
Совета18;  но  она  сказала  свое,  слово  ее  произнесено  и  не
останется без последствий.
     Одна  особенность  и  в  самом  деле поражает  нас  в  этих  несчастных
жирондистах -  это их роковая близорукость и  роковая слабохарактерность;  в
этом корень зла. Они словно чужие народу, которым хотели бы управлять, чужие
тому  делу,  за  которое  взялись.  Сколько  бы  ни  трудилась  природа,  им
открывается во всех ее трудах только неполная схема их: формулы, философские
истины,  разные  достойные  поучения,  написанные  в  книгах  и   признанные
образованными людьми. И они  ораторствуют,  рассуждают,  взывают  к  друзьям
законности, когда дело идет не о законности или незаконности, а о том, чтобы
жить или  не  жить. Они педанты  революции,  если не  иезуиты.  Их формализм
велик, но велик и эгоизм. Для них Франция, поднимающаяся,  чтобы сражаться с
австрийцами, поднялась только  вследствие заговора 10 марта и  с тем,  чтобы