частью обходится,  частью штурмуется.  Но как ни штурмуют, как ни обходят, а
Дюмурье  все стоит как вросший в  землю,  поворачиваясь  то в ту,  то  в эту
сторону, всюду показывая фронт, и притом самым неожиданным образом,  и никак
не  соглашается убраться. К  нему отовсюду  стремятся отважные рекруты, но с
ними трудно управляться. За  Гран-Пре,  например,  находящимся на невыгодной
для нас стороне Аргонн, так как  мы окружены теперь Брауншвейгом и он теснит
нас, во время  одного из поворотов фронтом к  неприятелю наши храбрецы вдруг
потеряли равновесие, как нередко бывает и  с храбрыми людьми.  Поднялся крик
"Sauve  qui peut!"  (спасайся, кто может!), и  началась паника, чуть было не
погубившая все. Генерал должен  был поспешно прискакать, чтобы удерживать  и
собирать солдат громовыми словами, жестами  и даже  сабельными ударами, пока
не  удалось  пристыдить их44; ему пришлось  даже схватить  первых
крикунов и зачинщиков, приказать  "выбрить им головы и брови"  и прогнать их
как предостережение остальным. В другой раз уже  готов был  вспыхнуть мятеж,
потому  что  порции  действительно  были очень малы,  а стояние в мокроте  с
пустым  желудков  портит  настроение  духа. Тогда  снова  появляется Дюмурье
"перед рядами" со  своим штабом и эскортом  из 100  гусар. Он ставит  позади
непокорных несколько  эскадронов, а  с фронта - артиллерию  и  говорит: "Что
касается вас,  я не хочу  называть вас ни гражданами, ни солдатами. ни моими
детьми (ni mes  enfants); вы видите перед  собой артиллерию, а  позади нас -
кавалерию. Вы опозорили  себя  преступлениями. Если вы исправитесь и  будете
вести себя, как эта  храбрая армия, к которой вы имеете честь  принадлежать,
то найдете во мне доброго  отца. Но грабителей и убийц  я здесь не потерплю.
При  малейшем возмущении вы  будете  изрублены в куски  (hacher en  pieces).
Отыщите  негодяев,  которые  находятся среди  вас,  и  прогоните  их сами; я
возлагаю ответственность за них на вас"45.
     Терпение, о Дюмурье! Эти ненадежные шайки  крикунов и бунтовщиков,  как
только обучатся и закалятся, превратятся  в несокрушимую  фалангу  борцов  и
будут по приказу  свертываться и развертываться с быстротой ветра или вихря.
Это будут опаленные усатые люди, часто босые, даже полураздетые, с железными
нервами,  требующие только хлеба  и  пороха, -  настоящие сыны  огня,  самые
ловкие,  быстрые  и  храбрые  со  времен,  быть  может,  Аттилы.  Они  будут
завоевывать и  покорять страны  так  же  изумительно,  как это делал Аттила,
лагерь  и   поле   сражения  которого  ты   видишь   и  теперь  на   том  же
месте46,  где он,  опустошив мир  после  тяжелых  и  многодневных
сражений, был задержан римлянином  Аэцием и  Фортуной  и принужден, как туча
пыли, снова исчезнуть на восток1
     Не  странно ли,  что в этом шумном солдатском  сброде, который  мы  уже
давно видим в самоубийственной междоусобице и самоубийственных столкновениях
- в Нанси или на улицах Меца, где храбрый Буйе стоял  с обнаженной саблей, -
и который распадался  с  тех пор все больше и больше,  пока не дошел до того
состояния,  в каком  мы видим его теперь; не странно ли, что в этом кричащем
сброде заложен первый  зародыш возвращающегося порядка Франции? Вокруг этого
зародыша   бедная  Франция,  почти  распавшаяся,  тоже  самоубийственно,   в
хаотические  развалины, с  радостью соберется, начнет расти и воссоздаваться
из  своей неорганической  пыли;  это  будет  совершаться очень  медленно,  в
продолжение  веков. Пройдут  Наполеоны, Луи-Филиппы  и  другие промежуточные
фазы,  пока эта  страна  не превратится  в  новую и,  как  можно  надеяться,
бесконечно лучшую Францию!
     Эти повороты и  движения в районе Аргонн, точно описанные самим Дюмурье
и более интересные для нас,  чем лучшие шахматные партии Гойля или Филидора,
мы, читатель, тем не менее опустим совершенно и поспешим отметить  две вещи:
первую  -  незначительную  и частную, вторую  - имеющую большое общественное
значение. Наша незначительная частность - это присутствие в прусском войске,
при этой  военной игре в Аргонне,  некоего человека,  который  принадлежит к
разряду  бессмертных  и  который  с  тех  пор  видится  все  более  и  более
бессмертным, по мере того как преходящее все более обесцвечивается. Замечено
уже в  древности, что боги редко являются среди людей в таком виде, чтобы их
можно  было узнать; так, например,  пастухи  Адметасвоей обтянутой козлиной  кожей фляжки (хорошо еще, что они не отстегали его
своими кнутами), не воображая, что перед ними бог Солнца! Имя этого человека
-  Иоганн  Вольфганг Гете.  Он  министр герцога  Веймарского,  приехавший  с
небольшим веймарским отрядом  для занятия незначительного невоенного  поста;
он не известен почти никому! В настоящее время он стоит, натянув поводья, на
холме около Сен-Менеульда и производит исследование над "пушечной горячкой".
Он приехал сюда вопреки всем убеждениям, чтобы посмотреть на пляску пушечных
ядер,  с  научным желанием узнать, что,  собственно, такое пушечная горячка.
"Звук пушечной пальбы, - говорит он, - довольно любопытен; он  состоит точно
из жужжанья волчков, журчанья воды и свиста  птицы. Временами вы испытываете
непривычное  ощущение, о котором может  дать  понятие только  сравнение. Вам
кажется, что вы стоите в чрезвычайно жарком месте и в то же время совершенно
проникаетесь его жаром, так что вы чувствуете, что вы и эта среда, в которой
вы находитесь, составляет одно  целое. Зрение не утрачивает нисколько  своей
остроты и ясности, и, однако, все предметы приобретают красновато-коричневый
цвет, благодаря  чему  обстановка и предметы  производят  на вас  еще  более
сильное впечатление"47.
     охоты и похода аргонавтов.

     Такова пушечная горячка в восприятии мирового поэта. Человек совершенно
неизвестный! Между тем в этой безвестной  голове находится умственный оттиск
(и  дополнение)  этого  самого  необычайного  умирания и  возрождения  мира,
которое совершается теперь снаружи - в Аргонне, в пушечном грохоте, внутри -
в безвестной голове,  совершенно  иначе, без всякого  грохота.  Отметь этого
человека, читатель, как самого замечательного из всех  замечательных людей в
этой  Аргоннской кампании. То, что мы говорим  о нем,  не сон и не цветистое
выражение, а научный, исторический факт,  что многие  теперь, на расстоянии,
уже видят или начинают видеть.
     Крупное  же   общественное  событие,   которое   мы   должны  отметить,
заключается  в следующем:  20 сентября 1792 года утро  было холодное,  очень
туманное; с  трех часов утра Сен-Менеульд,  деревни и  дворы, давно уже  нам
знакомые, были разбужены  грохотом  артиллерийских повозок,  топотом копыт и
многих  тысяч  человеческих  ног;  всякого  рода  войска,  патриотические  и
прусские,   заняли   позиции  на  возвышенностях   Луны  и  других  высотах,
передвигаясь  взад  и  вперед,  как  в какой-то  ужасающей  шахматной  игре,
которой, дай бог, хорошо кончиться! Мельник в Вальми, весь в пыли, заполз  в
подпол; его мельница, какой бы ни был ветер, сегодня будет  отдыхать. В семь
часов  утра  туман рассеивается; Келлерман, второй командир  после  Дюмурье,
стоит во всей  славе с "восемнадцатью  пушками" и  тесно сомкнутыми  рядами,
построенными   вокруг  той  самой   безмолвной  ветряной  мельницы.   Герцог