Председатель  сел  писать; я думаю, что  он  записывал имя  того, с кем
только  что покончили; потом я услышал, как  он сказал: "Следующего!"  (A un
autre!)
     И вот меня  потащили на  этот быстрый и кровавый  суд, где самой лучшей
протекцией  было не иметь ее  вовсе, и все ресурсы  высшей изобретательности
становились  ничем, если  не основывались  на  истине.  Двое  моих  сторожей
держали меня каждый за руки, третий - за  воротник камзола. "Ваше  имя, ваша
профессия?"  - сказал  председатель. "Малейшая ложь погубит вас", - прибавил
один из судей. "Мое имя  Журниак  Сен-Меар; я служил офицером двадцать лет и
являюсь  на ваш суд  с уверенностью  невинного  человека, который не  станет
лгать!"  "Увидим,  -  сказал  председатель.  -  Знаете  ли  вы,  за  что  вы
арестованы?"  - "Да, господин председатель, меня обвиняют в  издании журнала
"De  la cour  et  de  la  ville".  Но  я  надеюсь  доказать  ложность  этого
обвинения!"
     Но нет, доказательство  Журниака  и его защита вообще, хотя и принесшие
отличный  результат, неинтересны  для чтения. Они  высокопарны, в них  много
фальшиво-театрального,  хотя  и  не доходящего до  неправдивости,  но  почти
клонящегося  к  тому, Предположим, что  его  доказательства  и опровержения,
сверх ожидания, успешны, и перейдем скорее к катастрофе, поджидающей почти в
двух шагах.
     "Однако, - сказал  один из судей,  - дыма без  огня не бывает;  скажите
нам, почему вас обвиняют в этом?" -  "Я только  что хотел  сказать это". - И
Журниак говорит все с большим и большим успехом.
     "Более  того,  - продолжал  я,  -  меня обвиняют в том, что я  вербовал
солдат  для эмигрантов!" При этих словах поднялся общий ропот. "О Messieurs,
Messieurs!  - воскликнул я, возвышая голос. - Теперь  мой черед  говорить: я
прошу господина председателя предоставить мне слово; оно никогда не было мне
нужнее". "Верно, верно, - сказали со смехом почти все судьи. - Тише".
     В  то время как они  обсуждали приведенные мною доказательства, привели
нового заключенного и поставили его перед председателем.  "Еще священник,  -
сказали судьи.  - Его  захватили  в часовне".  После  немногих вопросов было
сказано: "В Лафорс!" Он бросил  на стол свой требник:  его вытащили наружу и
убили. Я снова предстал перед судом.
     "Вы все говорите, что  вы не то и не другое, - крикнул один  из судей с
оттенком нетерпения. - но что же  вы  такое?" - "Я был явным роялистом". Тут
опять  поднялся  общий ропот, но  он был  чудесным образом  прекращен другим
человеком, видимо  заинтересовавшимся  мной. "Мы здесь не  для  того,  чтобы
судить мнения, - сказал он, - а для того, чтобы  судить результаты их". Если
бы за меня  ходатайствовали Руссо  и Вольтер вместе, могли ли бы они сказать
лучше?  "Да, Messieurs, -  крикнул  я,  - я  был всегда  открытым роялистом,
вплоть до 10 августа. С 10 августа это дело конченое. Я француз, верный моей
родине. Я всегда был честным человеком. Солдаты мои всегда относились ко мне
с доверием.  Даже за два дня до дела  в  Нанси, когда их подозрительность по
отношению к офицерам достигла крайних пределов, они выбрали меня командиром,
чтобы вести их в Люневиль, освободить арестованных из полка Местр де Камп  и
схватить  генерала  Мальсеня".  По  счастью,   один  из  присутствующих  мог
достоверно подтвердить этот факт.
     По окончании этого перекрестного  допроса  председатель  снял  шляпу  и
сказал:  "Я  не  вижу  ничего подозрительного  в этом  человеке. Я  стою  за
дарование ему свободы. Каково ваше мнение?" На что все судьи ответили: "Oui,
Oui, это правильно!""
     Раздались  виваты  в  комнате  и  снаружи,  и  Журниак,  сопровождаемый
стражами,   вышел   среди   криков  и   объятий   из   суда   и   из   пасти
смерти25.  Так же спаслись  Матон и Сикар, один освобожденный  по
суду,  так как тощий  председатель  Шепи  не  нашел против  него  "абсолютно
ничего", другой путем бегства и вторичной помощи доброго часовщика Мотона, и
оба были встречены объятиями и  слезами,  на  которые сами отвечали  по мере
своих сил.
     Таким образом, мы выслушали их, всех троих, одновременно  высказавших в
необыкновенной  трилогии  или тройственном  монологе  свои  ночные  мысли  в
ужасные  бессонные ночи.  Мы  выслушали  этих  троих,  но остальные  "тысяча
восемьдесят девять, из  которых  двести  два были священники"? Ведь и  у них
тоже  были  ночные  мысли,  но  они  безмолвствуют, навеки задушенные черной
смертью. Их слышали только председатель Шепи и человек в сером!

        "Глава шестая. ЦИРКУЛЯР"

     Но что же делали  все это  время установленные власти:  Законодательное
собрание, шесть министров, городская Ратуша, Сантер с Национальной гвардией?
Как подумаешь, что это за странный  город! Театры, числом двадцать три, были
открыты каждый вечер, невзирая на эти  ужасы; в то  время как  здесь  правые
руки уставали от убийств,  другие правые руки там пиликали  на  мелодических
струнах; в ту самую минуту, когда аббат Сикар карабкался на вторую пару плеч
и превращался в  человека  тройного  роста,  500  тысяч человеческих существ
спали, растянувшись, словно все шло своим чередом.
     Что   касается  бедного  Законодательного  собрания,   то  скипетр  уже
ускользнул из его рук. Законодательное собрание посылало депутацию в тюрьмы,
в эти уличные суды, и бедный Дюзо ораторствовал там, но решительно никого не
мог убедить; в конце  концов,  так как  он  продолжал  ораторствовать,  даже
уличный суд  вмешался с  угрозами, и он принужден был замолчать и удалиться.
Это тот самый почтенный старик Дюзо, который долго рассказывал, почти пел, к
нашему удовольствию, хотя  и  надрывным голосом, о взятии Бастилии. Он  имел
обыкновение в этом и во  всех других случаях представлять себя  переводчиком
Ювеналародину, и переводчика Ювенала", - сказал он однажды. ""Ювенала"? - прерывают
санкюлоты. - Что это за черт - Ювенал? Один из ваших священных аристократов?
На  фонарь!"  От  оратора  такого рода  нечего было ожидать  убедительности.
Законодательному  собранию было  много  хлопот со спасением  одного из своих
членов,  или  бывших  членов, депутата  Жунно, угодившего в  одну  из  тюрем
вследствие простых парламентских  провинностей. Что касается  бедного Дюзо и
компании, то,  вернувшись  в зал Манежа, они сказали:  "Было  темно, и мы не
могли хорошенько рассмотреть, что происходит"26.
     
     Ролан пишет негодующие послания во имя порядка, гуманности и закона, но
в  его  распоряжении нет  силы. Национальная гвардия  Сантера,  по-видимому,
ленива на  подъем; хотя он производил, по его словам, переклички, но солдаты
постоянно рассеивались. А  разве мы не видели глазами адвоката Матона "людей
в  мундирах", у  которых "рукава были  до  плеч в  крови"?  Петион  ходит  в
трехцветном  шарфе, говорит "на строгом  языке  закона"; пока он тут, убийцы