собрания, от отдельных патриотов.  Флаги, возвещающие о том, что Отечество в
опасности, развеваются на Ратуше,  на Пон-Неф - над распростертыми  статуями
королей.  Всюду происходят записи добровольцев, уговоры записаться, прощания
со  слезами и  некоторой  хвастливостью  и  нестройная маршировка по большой
северо-восточной  дороге. Марсельцы  хором поют  свое  могучее  "К оружию!",
которое все мужчины, женщины и дети уже  выучили наизусть и  поют в театрах,
на бульварах, улицах;  и все сердца воспламеняются: Aux armes! Marchons! Или
представьте себе, как  наши аристократы  забираются  в  разные тайники;  как
Бертран Мольвиль лежит,  спрятавшись, на чердаке  "на улице  Обри-ле-Бушер у
одного бедного  врача,  с  которым он был знаком!".  Г-жа де Сталь  спрятала
своего  Нарбонна,  не  зная, что в конце концов делать с ним. Заставы иногда
открываются, но многие закрыты; паспортов получить нельзя; комиссары Коммуны
с  ястребиными  глазами и  когтями  зорко парят  над всем  нашим горизонтом.
Короче  говоря,  "трибунал  Семнадцатого"  усердно  работает  под  завыванье
галерей,  а  прусский Брауншвейг,  покрывая  пространство  в  сорок миль,  с
военным  обозом, дремлющими  барабанами и 66 тысячами бойцов надвигается все
ближе и ближе!
     О  боже!  В последних  числах  августа  он  пришел! Дюрозуа  еще не был
гильотинирован, когда дошла весть  о том,  что пруссаки грабят и  опустошают
местность  около  Меца;  через четыре  дня распространяется слух,  что  наша
первая  пограничная крепость Лонгви  пала  после "пятнадцатичасовой  осады".
Живее  же, вы, самозваные муниципальные советники! И они справляются со всем
этим.  Вербовка, экипировка и вооружение ускоряются.  Даже у офицеров теперь
шерстяные эполеты, "потому  что"  настало царство равенства, а  также нужды.
Теперь говорят друг другу не monsieur, a citoyen, гражданин; мы даже говорим
ты,  "подобно  свободным   народам   древности".  Так  предложили  газеты  и
импровизированная Коммуна, и все с этим согласны.
     Между тем было бы несравненно лучше,  если бы указали, где можно  найти
оружие. В настоящее время наши citoyens хором поют: "Aux armes!", a оружия у
них  нет! Оружие ищут страстно,  радуются  каждому  мушкету.  Вокруг  Парижа
ведутся   даже   раскопки,  копают  и  роют  на   холмах   Монмартра,   хотя
безрассудность  этого  ясна  и глупцу.  Люди  копают,  а  трехцветные  шарфы
произносят ободрительные речи и торопят. Наконец постановлением, встреченным
с  восторгом,  назначаются  "двенадцать  членов  Законодательного собрания",
которые ежедневно должны не только ходить на работы для поощрения, но и сами
прикладывать к ним руки  и копать. Оружие должно быть добыто во что бы то ни
стало, ибо иначе человеческая изобретательность  провалится и  превратится в
глупость. Тощий Бомарше, думая послужить Отечеству и провернуть, как в былые
дни,  хорошее  дельце,  заказал 60 тысяч хороших ружей  в Голландии; дал  бы
только  бог, чтобы ради  спасения Отечества и  самого Бомарше они  поступили
поскорее! В то же время вырывают чугунные решетки и перековывают их на пики;
даже цепи  перековывают на пики. Выкапывают свинцовые гробы  и переливают их
на пули. Снимаются церковные колокола и  переплавляются на пушки; серебряная
церковная  утварь  перечеканивается  в  монету.  Обратите  внимание на  стаю
прекрасных лебедей, на citoyennes, которые собираются в  церквах и,  склонив
лебединые шеи, трудятся над шитьем палаток и  обмундирования. Нет недостатка
в патриотических пожертвованиях, даже  довольно щедрых,  от тех, у кого хоть
что-нибудь осталось:  красавицы  Вильом,  мать  и  дочь,  модистки  с  улицы
Сен-Мартен, жертвуют "серебряный  наперсток и 15 су" и еще кое-что в том  же
роде;  они предлагают, по  крайней  мере  мать,  нести караул.  Мужчины,  не
имеющие даже наперстка, жертвуют... полный наперсток изобретательности. Один
гражданин  изобрел  деревянную  пушку,  пользование  которой предоставил  на
первое  время  исключительно Франции.  Она  должна  быть  сделана  из  досок
бочарами,  калибр  мог быть почти неограниченный,  но  относительно  силы ее
нельзя было  высказаться с такой же уверенностью.  И все  куют,  изобретают,
шьют,  плавят  от всего  сердца.  Во  всех  приходах  остается всего  по два
колокола - для набата и других случаев.
     Но заметьте  также, что как раз в то время,  как прусские батареи всего
активнее действовали в Лонгви, на  северо-востоке,  и наш  трусливый Лавернь
сумел только  сдаться,  на юго-западе, в  отдаленной патриархальной  Вандее,
недовольство  и  брожение по поводу преследования неприсягающих священников,
долго  таившиеся, созрели и взорвались, и в  самый  неблагоприятный  для нас
момент! "Восемь тысяч крестьян в Шатиньоле,  на севере" отказываются  идти в
солдаты и не  желают, чтобы  беспокоили их священников. К ним  присоединятся
Боншан,  Ларошжаклен,  много  дворян роялистского  толка; Стоффле и  Шаретт;
герои и шуанские контрабандисты; лояльный пыл простого  народа раздувается в
яростное пламя богословскими и дворянскими мехами! Здесь произойдут сражения
из-за окопов, прогремят смертоносные залпы из лесной  чащи и  оврагов; будут
гореть  хижины;  побегут  толпы  несчастных  женщин с  детьми на руках,  ища
спасения,   по   истоптанным   полям,   устланным   человеческими   костями;
"восемьдесят   тысяч  человек  всех  возрастов,  полов  и   состояний  разом
переправляются через Луару"  с воплями, далеко разносящимися во все стороны.
Словом,  в следующие годы здесь произойдут такие сцены, каких не видано было
в  самые знаменитые войны со  времен альбигойских и  крестовых  походовисключением разве Пфальцских  или подобных же  зверств, где  все предавалось
"сожжению". "Восемь  тысяч в Шатильоне" ненадолго разгоняют; огонь подавлен,
но не окончательно потушен. К  ударам и ранам внешней войны здесь прибавится
отныне еще более смертельная внутренняя гангрена.
     О восстании  в Вандее становится известным в Париже в среду 29 августа,
как раз когда мы только что  избрали наших выборщиков и, несмотря на герцога
Брауншвейгского  и  Лонгви,  все  еще  надеемся  иметь,  с  божьей  помощью,
Национальный Конвент.  Но и помимо того  эта среда должна считаться одним из
замечательнейших  дней,  пережитых Парижем: мрачные  вести  приходят одна за
другой, подобно вестникам  Иова,  и  на  них  следуют мрачные  ответы. Мы не
говорим уже о восставшей Сардинии,  готовой обрушиться на  юго-восток,  и об
Испании, угрожающей югу. Но разве пруссаки не завладели Лонгви (по-видимому,
изменнически преданным)  и  не  готовятся  осадить  Верден? Клерфэавстрийцы  окружили  Тионвиль,  омрачив  положение  на  севере.  Теперь  уже
опустошается не Мецский, а Клермонтский округ; скачущих гусар и улан  видели
на Шалонской дороге  у  самого Сен-Менеульда.  Мужайтесь, патриоты;  если вы
потеряете мужество, вы потеряете все!
     экономически  развитой   Южной  Франции.  Альбигойцы  требовали  радикальной
реформы  церкви, ликвидации церковной иерархии, упрощения  культа. В 1209 г.
папа  Иннокентий   III  организовал  против  альбигойцев  крестовый   поход,
приведший к полному разорению цветущего юга Франции.
     
     Нельзя без  волнения читать в  отчетах о парламентских прениях в среду,
"в восьмом  часу вечера", о сцене с  военными  беглецами из Лонгви. Усталые,