частные  патриоты,  подобно  ночным  птицам,  носятся  в  тумане,  производя
разведку  то  там,  то  здесь.  Из Национальной  гвардии  около  трех  тысяч
последовало  за  Манда, когда он велел  бить  сбор; остальные следуют  своей
собственной   теории  неуверенности,  одни  -  что  лучше  было  бы  идти  с
Сент-Антуаном,  другие, многочисленные  - что  в  подобном случае безопаснее
всего было  бы  лечь  спать.  А барабаны  бьют,  словно  исступленные, набат
звонит.  Но  даже  Сент-Антуан  только  выходит  и возвращается;  коменданту
Сантеру не верится, что марсельцы и Сен-Марсо пойдут. О ленивая пивная бочка
с громким голосом и деревянной головой! Время ли теперь колебаться? Эльзасец
Вестерман  хватает  его за горло с  обнаженной  саблей, и теперь эта  тупица
верит.  Таким образом, в  суете, неуверенности и при  звоне набата, проходит
долгая ночь;  всеобщее  волнение  достигает  истерического напряжения, но из
этого ничего не выходит.
     Однако по третьему вызову Манда  является. Он приходит один, без стражи
и удивляется, видя новый муниципалитет.  Его прямо спрашивают, считает ли он
возможным   выполнить   приказ  мэра  противодействовать  силе   силой  и  о
стратегическом  плане, состоящем в том,  чтобы разрезать Сент-Антуан на  две
половины; он отвечает, что может сделать это. Тогда  муниципалитет  находит,
что  было  бы  правильно  отослать этого  национального  стратега  в  тюрьму
Аббатства  и предоставить  судить его  судебной  палате.  Увы,  снаружи  уже
теснится  суд, но  суд не писаного закона, а  первобытного  кулачного права,
суд, взволнованный до истерики, жестокий, как  страх,  слепой, как  ночь,  и
этот-то суд вырывает бедного Манда из  рук его охранителей, валит его на пол
и  убивает  на  ступенях  городской  Ратуши.  Смотрите,  новые муниципальные
советники  и  ты,  народ, на положение восстания! Кровь  пролита,  за  кровь
придется ответить. Увы, при такой истерии крови прольется еще больше, потому
что в этом отношении человек похож на тигра: ему стоит только начать.
     Семнадцать   субъектов   было   схвачено   разведчиками-патриотами   на
Елисейских Полях, в то время как они, едва видимые,  проносились перед ними,
также едва видимыми. Есть  у  вас пистолеты, рапиры, вы, семнадцать? Вы один
из  проклятых  "мнимых   патрулей",   которые  бродят  с   антинациональными
намерениями, рыская, кого выследить, что истребить! Семнадцать пленных ведут
на ближайшую  гауптвахту,  одиннадцать  из них спасаются через заднее  окно.
"Что  это?"  Девица  Теруань  появляется   у   переднего  выхода  с  саблей,
пистолетами и свитой, обличает изменническое соглашение и хватает оставшихся
шестерых, чтобы не было  надругательства над народным  правосудием.  Из этих
шестерых  спасаются  еще двое во  время суеты и прений суда кулачного права;
остальные   четверо   несчастных   убиты,   как   Манда;   это   два  бывших
лейб-гвардейца,  один  веселой  жизни аббат и роялистский  памфлетист  Сюлло
известный нам по имени  писатель  и остряк  Бедный  Сюлло, его "Апостольские
деяния" и  остроумные журналы-плакаты (он был талантливый человек) приходят,
таким образом, к концу; сомнительные шутки разрешаются серьезным ужасом! Вот
над какими делами занимается утро 10 августа 1792 года.
     Подумайте,  какую ночь провело бедное Национальное собрание, заседающее
"в большом меньшинстве", пытаясь  дебатировать, дрожа и  трепеща от  страха,
поворачиваясь ко всем тридцати двум азимутам сразу, как магнитная  стрелка в
бурю! Произойдет ли  восстание? Что, если оно произойдет  и не удастся? Увы,
ведь  в  этом  случае черные  придворные  с ружьями,  красные  швейцарцы  со
штыками,  опьяненные  победой, могут обрушиться  на  нас  и  спросить:  "Ты,
нерешительное,  утлое,   само   себя  смущающее,   само  себя   уничтожающее
Законодательное собрание,  что ты делаешь  здесь, почему ты  не тонешь?" Или
представьте  себе  бедных   национальных  гвардейцев,   стоящих  биваком  во
"временных палатках" или, выстроившись рядами, переминающихся с ноги на ногу
всю долгую ночь,  в то время  как  новые трехцветные муниципалы  приказывают
одно, а старые  офицеры Манда - другое! Прокурор Манюэль  приказал  оттащить
пушки  с Пон-Неф;  никто не решается его ослушаться.  Очевидно,  значит, что
старый,  так давно уже  обреченный  штаб наконец в  эти  часы распущен и наш
комендант теперь не Манда, а Сантер? Да,  друзья, отныне Сантер наверное уже
не  Манда! Отряды,  которые должны  были  идти  в  атаку,  не  видят  ничего
определенного, кроме того, что они  промерзли, голодны,  утомлены  караулом,
что  было бы печально  убивать своих же братьев-французов  и еще печальнее -
быть  убитыми ими.  Вне  и  внутри тюильрийской  ограды  люди  эти  охвачены
мрачным,  нерешительным  настроением. Одни только  красные  швейцарцы  стоят
непоколебимо.  Офицеры  подкрепляют  их  водкой,   от  которой  национальные
гвардейцы, зашедшие слишком далеко вперед для водки, отказываются.
     Король Людовик прилег тем временем отдохнуть; на  парике его,  когда он
появляется,  с одной стороны нет пудры29. Старый маршал  Малье  и
господа в черном становятся тем бодрее, чем долее медлит народ с восстанием;
они  даже  острят: "Le  tocsin  ne rend pas"  (Набат, подобно тощей,  дойной
корове, не действует).  Впрочем, разве нельзя провозгласить закон о  военном
положении? Трудно, так как мэр Петион, по-видимому,  ушел. С другой стороны,
наш временный комендант, так как  Манда только что ушел в  Ратушу, жалуется,
что такое большое количество придворных в черном затрудняют службу, являются
бельмом  на  глазу   у   национальных  гвардейцев.  На   что  Ее  Величество
выразительно  отвечает, что это люди  верные, готовые повиноваться,  готовые
все перенести.
     Между  тем  желтый свет ламп  в королевском  дворце меркнет  при  свете
занимающейся утренней  зари.  Толкотня,  суета,  смятение нарастают по  мере
того,   как  дело   близится   к  концу.   Редерер  и  призрачные   министры
протискиваются в  толпе, совещаются в  боковых  комнатах то с королем, то  с
королевой, то с  обоими  вместе. Сестра Елизавета  отводит королеву к  окну:
"Сестра, посмотри, какой чудесный восход!"  - как раз над церковью якобинцев
и той  части города! Какое  счастье,  если б из  набата ничего не  вышло! Но
Манда  не возвращается.  Петион ушел; многое колеблется  на невидимых весах.
Около  пяти часов  из сада поднимается  какой-то гул, похожий на  ликование,
переходящий в рев  и заканчивающийся вместо  "Vive le Roi!" криком "Vive  la
Nation!". "Mon Dieu! - восклицает один из призрачных министров. -Что  он там
делает?" Это  король,  вышедший со  старым  маршалом  Малье произвести смотр
войскам,  и  ближайшие  отряды  приветствуют  его  таким  образом.  Королева
заливается слезами. Однако,  когда она  снова  выходит из кабинета, глаза ее
сухи и спокойны,  взгляд  даже  весел.  "Австрийская  губа  и  орлиный  нос,
выдающийся   более   обыкновенного,   придавали    ее   лицу,   -    говорит
Пелтье30, - величие, о котором не видевшим ее в эти минуты трудно
составить себе представление". О дочь Терезии!
     Король  Людовик  входит,  тяжело  дыша  от  усталости,  но  все  же  со
свойственным  ему равнодушным  видом.  Из всех надежд самая приятная  в  эту
минуту та, что набат кончится ничем.

        "Глава седьмая. ШВЕЙЦАРЦЫ"