пыльные, подавленные, эти несчастные люди  входят в Законодательное собрание
перед  закатом солнца  или позже, сообщают самые патетические подробности об
ужасах, свидетелями  которых они были:  "тысячи  пруссаков бушевали, подобно
вулканам, извергая огонь в  течение пятнадцати часов,  мы же были рассеяны в
малом количестве по валам, всего по одному  канониру на две пушки; трусливый
комендант  Лавернь нигде не показывается; затравки не  загораются; в  бомбах
нет пороха, - что мы могли сделать?" "Mourir, умереть!" - отвечают тотчас же
голоса6, и запыленные беглецы должны скрыться и искать утешения в
другом месте.  Да, mourir -  таков теперь  пароль. Пусть  Лонгви обратится в
пословицу и посмешище среди французских  крепостей! Пусть эта крепость будет
стерта с лица  посрамленной земли, говорит Законодательное собрание и издает
декрет,  чтобы крепость  Лонгви, как  только  оттуда  уйдут  пруссаки,  была
"срыта" и чтобы на месте ее осталось распаханное поле.
     Не  мягче и  якобинцы;  да и как бы могли  они, цвет патриотизма,  быть
мягче?  Бедная  г-жа Лавернь,  жена  злополучного  коменданта, взяла однажды
вечером   зонтик  и   в  сопровождении   своего   отца  отправилась  в   зал
могущественной Матери патриотизма "прочесть письмо,  склоняющее к оправданию
коменданта Лонгви". Председатель Лафарж отвечает:  "Citoyenne,  нация  будет
судить Лаверня; якобинцы обязаны сказать ему правду. Он кончил бы свою жизнь
там (termine sa carriere), если б любил честь своей родины"7.

        "Глава вторая. ДАНТОН"

     Полезнее  срытия  Лонгви или порицания бедных запыленных солдат или  их
жен было то,  что накануне  вечером  Дантон  явился в Собрание и  потребовал
декрета о розыске оружия, раз его не выдают добровольно. Для этой цели пусть
будут  произведены  "обыски  домов" со всей  строгостью закона.  Надо искать
оружие,  лошадей,  - аристократы катаются  в каретах, а патриотам не на  чем
вывезти  пушки  - и вообще  военную амуницию "в домах подозрительных  лиц" и
даже,  если понадобится,  хватать и  заключать  в тюрьму самих  этих  лиц! В
тюрьмах  их  заговоры  будут безопасны; в  тюрьмах они  будут как бы  нашими
заложниками и окажутся небесполезными. Энергичный министр юстиции потребовал
этот декрет  вчера  вечером  и  получил  его, а сегодня  вечером декрет  уже
приводится  в  исполнение;  к  этому  приступают  в  то  самое время,  когда
запыленных  солдат из Лонгви приветствуют криками "Mourir!". Подсчитано, что
таким способом удалось добыть  две тысячи ружей  с принадлежностями  и около
400 голов новых заключенных; аристократические  сердца охвачены таким ужасом
и унынием, что все, кроме  патриотов, да  и сами  патриоты,  если  б  только
избавились от своего смертельного  страха,  прониклись бы  состраданием. Да,
messieurs,  если  герцог Брауншвейгский  испепелит  Париж, то он,  вероятно,
испепелит  заодно  и парижские тюрьмы;  если мы  побледнели от  ужаса, то мы
передаем  наш ужас другим со всей бездной напастей,  заключенных в нем; всех
нас несет один и тот же утлый корабль по бурно вздымающимся волнам.
     Можно  судить,   какая   суматоха   поднялась   среди  "тридцати  тысяч
роялистов": заговорщики или  подозреваемые в заговорах забивались  глубже  в
свои тайники, подобно Бертрану Мольвилю,  и упорно смотрели по направлению к
Лонгви в надежде,  что погода останется хорошей.  Иные переодевались лакеями
по примеру Нарбонна, уехавшего в Англию под  видом слуги д-ра Больмана; г-жа
де Сталь в невыразимом горе  много  хлопотала, в качестве  "сестры  по перу"
обращалась к Манюэлю, взывала даже к секретарю Тальену8.  Роялист
и  памфлетист  Пельтье дает  трогательное  (и  не лишенное яркого  колорита)
описание ужасов  того вечера: "С  пяти часов  пополудни огромный город вдруг
погружается в тишину; слышен только  бой  барабанов, топот марширующих ног и
время от времени  страшный стук в чью-нибудь дверь, перед которой появляется
трехцветный комиссар со своими  синими гвардейцами. Все улицы пусты, говорит
Пельтье,  и  заняты  с  обоих концов  гвардейцами; всем  гражданам приказано
сидеть по домам. По реке  плавают  лодки с  часовыми,  чтобы  мы  не убежали
водой;  заставы   герметически  закрыты.  Ужасно!   Солнце  сияет,  спокойно
склоняясь  к западу на безоблачном  синем  небе, а  Париж словно  заснул или
вымер: Париж затаил дыхание, дожидаясь  готового разразиться над ним удара".
Бедный Пельтье! Конец "Деяниям апостолов" и твоим веселым передовым статьям,
они полны теперь  горечи и серьезности; острая сатира  превратилась в грубые
пики  (выкованные  из решеток), и вся логика свелась к примитивному  тезису:
око за  око, зуб за зуб!  Пельтье, с грустью осознающий это, ныряет глубоко,
ускользает  невредимым в  Англию, чтобы  начать там новую  чернильную войну;
через  некоторое  время  он  будет  предан  суду  присяжных  и,  оправданный
красноречием молодых вигов, станет всемирно знаменит на один день.
     Из "тридцати тысяч" большая  часть, разумеется, была оставлена в покое,
но, как мы уже  сказали,  400 человек, указанных в  качестве "подозрительных
лиц", были арестованы, и  неописуемый ужас охватил всех.  Горе  виновному  в
заговорах, антигражданственности, роялизме,  фейянизме.  Горе  виновному или
невиновному,  но имеющему врага в своей секции, который донесет на  него как
на виновного! Арестованы бедный старик де Казотт и его молодая любимая дочь,
не пожелавшая  покинуть отца. Зачем,  Казотт, ты переменил писание романов и
"Diable  Amoureux"  на  такую  реальность?  Арестован  несчастный старый  де
Сомбрей, на  которого патриоты косились  еще с  бастильских дней  и которого
также не хочет покинуть нежная дочь. Молодые, с трудом  подавляющие слезы, и
слабая, дрожащая  старость,  напрягающая  последние силы... О братья  мои  и
сестры!
     Уходят в тюрьму известные и знаменитые люди; уходят  и безвестные, если
у  них  есть  обвинитель.  Попадает  в тюрьму муж графини  де Ламот, героини
ожерелья  (сама  она давно уже  раздавлена на  лондонской мостовой), но  его
освобождают. Грубый де Моранд из "Courrier de l'Europe" в  отчаянии ковыляет
взад и  вперед  по камере, но  и его скоро выпускают, так как час его еще не
пробил. Адвоката Матона де ла Варенна, слабого здоровьем, отрывают от матери
и  родственников; трехцветный  Россиньол  (ювелирный подмастерье и мошенник,
теперь влиятельный  человек) припоминает  старую защитительную речь  Матона!
Попадает Журниак де Сен-Меар, искренний солдат,  находившийся во время бунта
в Нанси  в "мятежном Королевском полку" - не  на той стороне, где следовало.
Печальнее  всего   то,  что  арестовывают  аббата   Сикара,  священника,  не
пожелавшего принести присягу, но учившего глухих и  немых; он говорит, что в
его секции был человек, таивший на него злобу; этот единственный враг в свое
время  издает  приказ о  его  аресте,  и  удар попадает в цель.  В  квартале
Арсенала немые сердца плачут, жалуются  знаками, дикими жестами на то, что у
них отняли чудотворного целителя, даровавшего им способность речи.
     Можно себе  представить,  какой  вид имеют  тюрьмы после этих арестов в
вечер  29-го  и  после  большего или меньшего числа арестов, производившихся
денно  и  нощно  начиная  с  1-го!  В них царят давка и  смятение,  теснота,
сумятица, насилие и  ужас. Из друзей бедной королевы, последовавших за нею в
Тампль и  отправленных оттуда по другим  тюрьмам, некоторых, как,  например,