гувернантку  де  Турзель,  отпускают,  но  бедную  принцессу де  Ламбаль  не
выпускают, и она ожидает решения своей участи за  железными решетками тюрьмы
Лафорс.
     Среди нескольких сот арестованных и препровожденных в городскую Ратушу,
в собрания секций, в дома предварительного заключения, куда они брошены, как
в  хлев, мы должны упомянуть еще  об  одном:  о Кароне  де  Бомарше,  авторе
"Фигаро", победителе "парламентов Мопу"  и адских  псов Гезмана,  о Бомарше,
некогда причисленном к полубогам, а ныне? Мы покинули его  на самом взлете -
и какое ужасное падение теперь,  когда мы снова видим его! "В полночь" (было
всего 12 августа) "в  комнату  входит  слуга в рубашке" с широко  раскрытыми
глазами: "Monsieur, вставайте, весь народ пришел за вами; они стучат, словно
хотят  взломать  двери".  "И  они действительно  стучали в  двери  ужасающим
образом (d'une facon terrible). Я накинул камзол, забыв даже жилет, на ногах
комнатные  туфли;  говорю  со  слугой".  Но  он,  увы,  отвечает  несвязными
отрицаниями, паническими возгласами. Сквозь ставни и  щели, спереди и сзади,
тусклые фонари высвечивают  улицу, заполненную шумной толпой  с  истощенными
лицами и поднятыми  пиками.  В отчаянии мечешься, ища выхода, и  не находишь
его; приходится спрятаться внизу, в шкафу с посудой, и стоять в нем, замирая
от страха, в  неподобающем одеянии "в течение четырех с лишним часов", в  то
время как в  замочной скважине мелькают огни, а над головой слышен топот ног
и  сатанинский шум! Старые  дамы  в этом  квартале вскакивали с  визгом (как
рассказывали на следующее утро),  звонили своим горничным,  чтобы те дали им
успокоительных  капель, а  старики  в  одних сорочках  "перескакивали  через
садовые ограды"  и бежали, хотя  никто их  не преследовал;  один из  них,  к
несчастью, сломал  себе  ногу9.  Вот как дурно кончилась торговая
сделка с выписанными из Голландии (и так и не пришедшими) 60 тысячами ружей.
     Бомарше  спасся  на этот раз, но  не на следующий, десять дней  спустя.
Вечером 29-го он все  еще находится в  этом тюремном хаосе в самом печальном
положении,  не будучи  в  состоянии  добиться не  только правосудия, но даже
того,  чтобы  его  выслушали.  "Панис  чешет  себе  голову",  когда   с  ним
заговаривают,  и  удирает.  Однако  пусть поклонники  "Фигаро"  узнают,  что
прокурор Манюэль, собрат  по перу, разыскал и еще раз освободил Бомарше.  Но
как тощий полубог, лишенный теперь своего блеска, принужден  был прятаться в
амбарах, блуждать по вспаханным полям, трепеща за свою жизнь; как он выжидал
под  желобами,  сидел  в темноте  "на  бульваре,  между  кучами булыжника  и
строительного  камня",  тщетно добиваясь слова от какого-нибудь министра или
секретаря министра относительно этих проклятых голландских ружей, в то время
как  в  сердце  кипели  тоска,  страх и  подавленное собачье бешенство;  как
резвый,  злобный  пес,  некогда  достойный принадлежать  Диане, ломает  свои
старые зубы,  грызя  один  гранит,  и  принужден  "бежать  в  Англию";  как,
вернувшись из  Англии,  он заползает в угол и лежит спокойно, без зубов (без
денег), -  все это почитатели "Фигаро" пусть представят себе  сами и прольют
слезу сожаления. Мы же  без слез,  но  с сожалением шлем поблекшему упрямому
коллеге  прощальный привет. "Фигаро" его вернулся  на  французскую сцену и в
настоящее время даже называется иными лучшей его пьесой. Действительно, пока
жизнь  человеческая  основывается только на искусственности  и бесплодности,
пока каждое новое возмущение  и смена династии выносят на поверхность только
новый слой сухого щебня и не видно  еще прочного грунта, - разве  не полезно
протестовать против такой жизни всякими путями, хотя бы и в форме "Фигаро"?

        "Глава третья. ДЮМУРЬЕ"

     Таковы последние дни августа 1792 года - дни пасмурные, полные бедствий
и зловещих  предзнаменований.  Что  будет с этой  бедной  Францией? Когда  в
прошлый вторник, 28-го числа, Дюмурье поехал из лагеря в Мольде на восток, в
Седан,  провести смотр  так  называемой армии,  брошенной там  Лафайетом, то
покинутые  солдаты смотрели на него угрюмо, и он  слышал,  как они  ворчали:
"Это   один  из   тех   (ce   b  -   е   la),   которые  вызвали  объявление
войны"10.  Малообещающая армия! Рекруты, пропускаемые через  одно
депо  за другим,  прибывают в нее,  но только такие рекруты, у которых всего
недостает;  счастье, если  у них есть такое  богатство, как оружие. А Лонгви
позорно  пал; герцог Брауншвейгский и прусский король со  своими 60 тысячами
намерены осадить Верден; Клерфэ  и австрийцы теснят все сильнее; на северных
границах  напирают  на  нас "сто  пятьдесят  тысяч",  как насчитывает страх,
"восемьдесят тысяч", как показывают списки, а  за ними  киммерийская Европа.
Вот  и  кавалерия  Кастри-и-Брольи,  вот  роялистская  пехота   "с  красными
отворотами и в нанковых шароварах", дышащие смертью и виселицами.
     Наконец,  в  воскресенье  2  сентября  1792 года  герцог Брауншвейгский
появляется перед Верденом. Сверкая на  возвышенностях,  за извилистой  рекой
Маасом, он смотрит на нас со  своим королем и 60 тысячами солдат; смотрит на
нашу "высокую цитадель",  на все  наши кондитерские  печи  (ведь мы славимся
кондитерскими  изделиями),  посылает  нам  вежливое  предложение сдаться  во
избежание кровопролития!  Бороться  с ним до последнего вздоха? Ведь  каждый
день   задержки  драгоценен?  О  генерал   Борепермуниципалитет, как мы будем сопротивляться? Мы, Верденский муниципалитет, не
считаем  сопротивление возможным.  Разве за  Брауншвейгом не стоят  60 тысяч
солдат  и многочисленная артиллерия? Задержка, патриотизм - вещи хорошие, но
мирное печение  пирогов и  сон с цельной шкурой не хуже. Несчастный  Борепер
простирает руки и  страстно  умоляет  во имя родины,  чести,  неба  и  земли
держаться,  но все тщетно. Муниципалитет по закону имеет  право приказать; с
армией  под командованием  явных или  тайных роялистов такой приказ  кажется
необходимым. И муниципалитет - мирные пирожники,  а не геройские  патриоты -
приказывает сдаться!  Борепер спешит домой широким шагом; слуга его, войдя в
комнату, видит, что он "усердно пишет", и удаляется. Спустя  несколько минут
слуга слышит  пистолетный  выстрел  -  Борепер  лежит мертвый;  его усердное
писание  было  кратким  прощанием  самоубийцы. Так умер Борепер,  оплаканный
Францией и погребенный  в Пантеоне (с  почетной пенсией  вдове) с эпитафией:
"Он предпочел смерть сдаче деспотам". А пруссаки, спустившись с высот, мирно
овладевают Верденом.
     1792 г.

     Таким образом,  герцог  Брауншвейгский  шаг за шагом  надвигается.  Кто
теперь  остановит  его,  покрывающего  своими  войсками  в  день сорок  миль
пространства?    Фуражиры   спешат   вперед;   деревни   на   северо-востоке
опустошаются;  гессенский фуражир имеет только "по  3  су на день"; говорят,
что даже эмигранты берут серебряную посуду - из мести. Клермон, Сен-Менеульд
и особенно Варенн, города, памятные по Ночи Шпор, трепещите! Прокурор Сосс и
Вареннская  магистратура  бежали;  храбрый  Бонифаций  Ле  Блан  из  таверны
"Золотая рука" спасается в лесах; мадам Ле Блан, молодая и красивая женщина,