быть может, еще недели три.
     Сколько теперь  звучит колоколов, набатов и  прочих тревожных сигналов,
почти  неразличимых  в  отдельности,  потому   что  один  заглушает  другой!
Например, в ту  самую  субботу, когда  раздавался набат по  поводу Лафайета,
звучал слабее и другой колокол, так как  депутация Законодательного собрания
провожала на долгий отдых рыцаря  Поля Джонса; набат или погребальный звон -
ему теперь все  равно!  Не прошло десяти дней  с тех пор, как  патриотически
настроенные галереи восторженно встречали патриота  Бриссо, а  теперь он уже
вызывает их  ропот  своим  умеренным  патриотизмом; во время его речи в него
даже бросают разными предметами и "попадают двумя сливами"13. Это
какой-то мятущийся мир пустого шума, набатов, погребального звона, торжества
и страха, подъемов и падений.
     Тем трогательнее другое торжество, происходящее на следующий день после
набата по поводу  Лафайета, - это провозглашение Отечества  в  опасности. До
настоящего  воскресенья оно  не могло состояться.  Законодательное  собрание
постановило  его  уже  две  недели  назад,  но  король и  призрак  какого-то
министерства   оттягивали  его,   насколько  возможно.  Однако   теперь,   в
воскресенье 22 июля 1792 года, они разрешают  его, и торжество действительно
происходит. Трогательное  зрелище!  Муниципалитет и  мэр  в шарфах, пушечные
залпы тревожно громыхают с Пон-Неф,  а  одиночные пушки  с перерывами  палят
весь день. Появляются  конные гвардейцы,  нотабли в  шарфах,  алебардщики  и
целая кавалькада с  символическими  флагами,  но  особое внимание привлекает
один  огромный, уныло реющий флаг  с надписью:  "Citoyens, la Patrie est  en
Danger!" (Граждане, Отечество  в опасности!) Шествие тянется  по улицам  под
звуки мрачно  гремящей музыки и глухой топот конских копыт, останавливаясь в
определенных  пунктах, и  каждый  раз  при  громком  звуке  труб  голосистые
герольды  возвещают  уху  то,  что  флаг  говорит  глазам:  "Граждане,  наше
Отечество в опасности!"
     Найдется ли  человеческое  сердце,  которое  не  содрогнется  при  этих
словах?  Многоголосое ответное  жужжание и  рев  этих  масс людей  звучат не
торжеством,  но  звук  этот глубже, чем  звуки  торжества. Когда же  длинное
шествие и воззвания окончились, когда огромный флаг был укреплен на Пон-Неф,
а другой такой  же  на городской Ратуше, чтобы  развеваться  здесь до лучших
времен; когда каждый муниципальный советник  сидел в центре  своей секции, в
палатке, раскинутой на какой-нибудь открытой площади, и каждая  палатка была
увенчана  флагом "Patrie  en Danger!" и возвышающейся над ним пикой с Bonnet
Rouge и  когда  перед дощатым  столом на  двух  барабанах  с лежащей  на нем
раскрытой  книгой сидел  писец,  подобный  запечатлевающему ангелу,  готовый
вносить в  списки имена добровольцев,  - о,  тогда,  кажется,  сами  боги  с
удовольствием взирали бы на это зрелище! Юные патриоты, в брюках и без оных,
наперебой стремятся сюда: вот мое имя; имя,  кровь и  жизнь моя  принадлежат
Отечеству, ах, зачем у меня нет ничего более! Юноши  поменьше ростом плачут,
что не годятся  в строй. Подходят старики, держа обеими руками сыновей. Даже
матери хотят отдать  своих рожденных в муках сыновей  и, обливаясь  слезами,
посылают  их.  И  толпа ревет далеко  разносящееся:  "Vive la Patrie!" Огонь
сверкает во всех глазах, а вечером наши муниципальные советники возвращаются
в  городскую Ратушу  в сопровождении длинной вереницы храбрых  добровольцев,
вручают  свой  список  и говорят  горделиво, оглядываясь  вокруг:  "Вот  мой
дневной  урожай"14.  Поутру  добровольцы  выступят  в  Суассон  с
маленьким узелком, в котором все их пожитки.
     И  вот,  подобно  реву океана, гремящему  в  пещерах, в каменном Париже
несмолкаемо слышны  крики: "Vive la Patrie,  Vive la Liberte!"; день за днем
муниципальные  советники  в  трехцветных  палатках  вносят  в  списки  имена
добровольцев; на Пон-Неф и на городской Ратуше развеваются флаги: "Citoyens,
la  Patrie est en Danger!" За  несколько дней уходят около 10 тысяч  борцов,
необученных,  но  с  отважными сердцами.  То же  самое  происходит в  каждом
французском  городе.  Подумайте  же,  будет  ли  у  Отечества  недостаток  в
защитниках,  будь у нас только национальная исполнительная власть? Во всяком
случае  пусть заседания секций и Национального собрания станут непрерывными!
Законодательным постановлением  от  среды  25-го  они  такими  становятся  и
заседают беспрерывно как в Париже, так и во всей Франции15.
     В противовес этому заметим, как в те  же самые часы 25 июля  в Кобленце
герцог  Брауншвейгский  "встрепенулся"   (s'ebranle)  и   пустился  в  путь.
Действительно, встрепенулся; одно сказанное слово вызывает общую встряску  -
одновременный стук вскидываемых  на  плечо 30 тысяч мушкетов; ржание и топот
десятитысячной  конницы  с  кичливыми  эмигрантами  в  авангарде,  барабаны,
литавры,  шум, плач,  проклятия  и  непомерный  грохот  двинувшихся  вьючных
повозок и полевых  кухонь -  все это означает, что  Брауншвейг встрепенулся;
без всего этого не могут идти люди, "покрывающие пространство в сорок миль",
и еще  менее - без манифеста, помеченного,  как  мы сказали,  25 июля.  Этот
государственный акт достоин внимания!
     Судя  по  этому  документу, можно  думать, что Францию  ожидают великие
события.  Весь  французский  народ получит  теперь  позволение  объединиться
вокруг Брауншвейга и его вельможных эмигрантов; тирания якобинской партии не
будет более угнетать его, но он должен  вернуться и снискать  милость своего
доброго  короля, который  в королевской декларации (три года назад)  23 июня
сказал, что он сам сделает свой народ счастливым. Что касается Национального
собрания и  других учреждений, облеченных некоторой тенью временной  власти,
им  поручено сохранять королевские города  и крепости в  неприкосновенности,
пока  Брауншвейг не придет  и не примет их. Вообще  быстрое подчинение может
смягчить  многое,  но   для  этого  оно  должно  быть  быстрым.   Со  всяким
национальным   гвардейцем   или   другим,   не  военным  лицом,  оказывающим
сопротивление с оружием в руках,  будут  "поступать как с изменником", т. е.
немедленно повесят.  Кроме того, если  Париж, до  прибытия туда Брауншвейга,
нанесет  какое-либо  оскорбление  королю   или,  например,  потерпит,  чтобы
какая-нибудь партия куда-нибудь увезла короля,  то в этом случае Париж будет
разгромлен пушками  и  подвергнут "военной экзекуции".  Точно  так  же будут
разнесены  и все другие города,  которые  будут свидетелями  насильственного
увоза короля и не окажут этому всемерного сопротивления.  И Париж,  и всякий
другой  город,  начальный, конечный или  временный пункт, имеющий какое-либо
отношение к названному кощунственному похищению, будет превращен в смрадную,
бесформенную груду развалин в назидание потомству. Такая месть действительно
была  бы  примерной (an  insigne  vengeance). О Брауншвейг, какие хвастливые
слова ты пишешь!  В Париже, в этой древней Ниневии, много  тысяч существ, не
умеющих отличить правой  руки от  левой, и много  скота. Неужели даже дойные
коровы, замученные вьючные ослы  и бедные  маленькие канарейки также  должны
погибнуть?
     Существует и королевско-императорская прусско-австрийская декларация, в
которой   весьма  пространно  изложена  сансуси-шенб-руннскаяФранцузской  революции с самого ее начала и говорится,  с каким  прискорбием