утверждает  проект  лагеря  двадцати  тысяч.  Решительное,  хотя и  условное
изгнание вредных священников оно постановило уже раньше.
     Теперь будет  видно, за  нас ли наследственный представитель или против
нас. Прибавится  или нет к нашим  прочим бедствиям  еще самое невыносимое из
всех, которое сделает нас не только нацией, находящейся в крайней  опасности
и  нужде;  но  и  нацией  парализованной,  закутанной в  погребальный  саван
конституции, со связанными руками и принужденной, в судорогах и конвульсиях,
дожидаться, не имея возможности двинуться с места,  пока прусские веревки не
вздернут  нас на  виселицу.  Пусть  наследственный  представитель хорошенько
обдумает  это. Постановление о  священниках? Лагерь двадцати тысяч?  Клянусь
небом, он отвечает  veto!  veto! Строгий Ролан вручает свое письмо к  королю
или, вернее, письмо своей жены, написанное ею целиком на одном из заседаний;
это одно  из  самых  откровенных писем,  когда-либо полученных  каким-нибудь
королем.  Людовик имеет  счастье прочесть  это откровенное письмо  ночью; он
основательно переваривает его, и на следующее утро все министерство получает
отставку. Происходит это 13 июня 1792 года64.
     Муж  совета Дюмурье с  неким Дюрантоном, называемым  министром юстиции,
остаются еще на день или на два при довольно подозрительных обстоятельствах;
Дюмурье  говорит с королевой, почти плачет вместе с  нею,  но в конце концов
также  уезжает  в  армию,   предоставляя  принять  кормило   правления   тем
полупатриотическим  или  непатриотическим министерствам, которые в состоянии
сделать это.  Не будем называть их: это новые,  быстро сменяющиеся призраки,
мелькающие, как картины в волшебном фонаре, только еще туманнее!
     Злосчастная  королева,  злосчастный  Людовик!  Эти два  вето  были  так
естественны: разве священники не мученики и не друзья? Разве мог этот лагерь
двадцати  тысяч  состоять  из  кого-нибудь,  кроме  буйных  санкюлотов?  Они
естественны,  да,  но  тем не  менее  для  Франции  нестерпимы.  Священники,
орудующие заодно с Кобленцемдругие  места;  буйные санкюлоты,  только  они, а  не какие  иные  существа,
прогонят австрийцев. Если ты предпочитаешь австрийцев, то, ради самого Бога,
ступай и присоединись к ним. Если нет, объединись открыто с теми,  кто будет
бороться с ними до последнего вздоха. Среднего выхода нет.
     Или,  может  быть,  для  такого  человека,  как Людовик,  остается  еще
какой-нибудь  крайний  выход?  Скрытые  роялисты,   бывший  министр  Бертран
Мольвиль,  бывший   член   Конституанты  Малуэ  и  всевозможные  беспомощные
субъекты, не перестают  предлагать свои советы. Старое королевство, кружится
и  несется  на волнах событий  неведомо  куда, с надеждой обращая взор то  к
Законодательному собранию, то к Австрии и Кобленцу либо снова рассчитывая на
счастливые случайности.

        "Глава двенадцатая. ПРОЦЕССИЯ ЧЕРНЫХ БРЮК"

     Найдется ли во Франции хотя бы один мыслящий человек, который при таких
обстоятельствах  сможет  убедить  себя,  что  конституция  способна устоять?
Герцог Брауншвейгский не дремлет, через несколько дней он двинется в  поход.
Останется   ли  Франция   спокойной,   пока  не  разразится   брауншвейгская
Варфоломеевская ночь и не сделает Францию  тем, чем стала Польша, и ее Права
Человека не превратятся в прусскую виселицу?
     Поистине это страшный момент для всех.
     Национальная  смерть или неестественный, судорожный  взрыв национальной
жизни, тот самый демонический  взрыв, о котором мы говорили  выше! Патриоты,
смелость которых имеет  известные пределы, поступили  бы разумнее,  если  бы
удалились,  подобно  Барнаву, наслаждающемуся коротким  семейным счастьем  в
Гренобле. Патриоты же, смелость которых не имеет пределов, должны скрыться в
подполье  и,  отважась  на все  и  всему  бросая  вызов,  искать  спасения в
хитрости, в заговорах  с целью  восстания. Ролан и молодой Барбару разложили
перед  собой  карту Франции и,  по словам  Барбару,  "со слезами" смотрят на
находящиеся  на  ней  реки  и  горные цепи;  они хотят  отступить  за Луару,
защищать  овернские   горные  лабиринты,  спасти  хотя  бы  небольшую  часть
священной территории свободы  и умереть по крайней  мере в ее последнем рве.
Лафайет пишет  энергичное письмо к  Законодательному собранию,  направленное
против якобинцев65     трудные. Франции грозят опасности извне, а внутри она раздираема волнениями.
Между  тем   как   иностранные  дворы   возвещают   о  недопустимых   планах
посягательства на наш  национальный суверенитет  и тем самым объявляют  себя
врагами  Франции,  внутренние  враги,  опьяненные  фанатизмом  и  гордостью,
поддерживают   химерическую  надежду   и  утомляют  нас   еще  своим  наглым
недоброжелательством.
     Вы  должны их  укротить,  господа,  и вы будете  достаточно сильны  для
этого, лишь придерживаясь Конституции и справедливости. Вы, конечно, этого и
хотите... Но обратите ваши взоры на то, что творится среди вас и вокруг вас.
Можете ли вы не видеть, что некая  группа или, избегая туманных определений,
что  якобинская  группа  вызвала  все  беспорядки? Она сама  во всеуслышание
сознается в этом: организованная как отдельное государство со своей столицей
и аффилированными обществами, слепо  повинующимися  нескольким  честолюбивым
вожакам, эта секта образует отдельную корпорацию в лоне французского народа,
чьи права она узурпирует, подчиняя себе его представителей и уполномоченных"
(цит. по: Жорес Ж. Социалистическая история Французской революции. Т. П. (С.
495).

     Вперед, о вы, патриоты, храбрость которых не знает пределов! Теперь вам
приходится  действовать  или  умереть.  Парижские секции заседают в глубоком
раздумье и  посылают депутации  за  депутациями  в зал Манежа с  петициями и
разоблачениями.   Велик   их   гнев   против   тиранического   veto,  против
"австрийского комитета" и  соединенных  киммерийских королей! Но что толку в
этом?  Законодательное  собрание  прислушивается к  "набату  наших  сердец",
удостаивает  нас  чести  заседаний,  смотрит,  как мы с бахвальством и шумом
проходим по залу,  но лагерь  двадцати тысяч  и постановление о священниках,
отмененные   королевским   veto,   стали   для   Законодательного   собрания
невозможными. Пламенный Инар  говорит:  "У нас будет равенство, хотя бы  нам
пришлось  сойти  за  него в могилу".  Верньо  высказывает гипотетически свои
грозные Иезекииловытом:  уничтожат  ли   veto   гипотетические   пророчества  в   соединении  с
бахвальством,  или  же  veto,  будучи в безопасности  в Тюильрийском дворце,
останется   несокрушимым?  Барбару,  утерев   слезы,  пишет   в  Марсельский
муниципалитет, чтобы ему  прислали  "шестьсот  человек, умеющих умирать (qui
savent mourir)"66. Послание пишется не с влажными, а с пламенными
глазами - и ему повинуются!