эти высокие  монархи  наблюдали,  как подобные вещи совершаются под солнцем.
Однако  "в  качестве  некоторого  утешения   человечеству"16  они
посылают теперь Брауншвейга, невзирая на расходы  и жертвы со своей стороны,
ибо разве утешение людей не есть самая главная обязанность человека?
     австрийского императора - Шенбруннский королевский дворец в Вене.

     Светлейшие  монархи, вы, которые ведете протоколы, издаете манифесты  и
утешаете человечество! Что было бы, если б раз в тысячу лет ваши пергаменты,
формуляры   и  государственное  благоразумие   разметались   всеми  ветрами?
Обнаженная  реальность  взглянула  бы  вам,  даже  вам,   прямо  в  лицо,  и
человечество само сказало бы, что именно нужно для его утешения.

        "Глава четвертая. ПОДЗЕМНОЕ ЦАРСТВО"

     Подумайте, однако, было ли в этом какое-нибудь утешение для беспрерывно
заседающих   секций,   обсуждающих,  каким   образом   привести  в  действие
национальную исполнительную власть?
     Слышен громкий ответ не квохчущего страха,  а каркающего вызова и "Vive
la Nation!"; юные  храбрецы устремляются к границам; безмолвно реет на новом
мосту  знамя  "Patrie  en  Danger".  Секции  работают  непрерывно, а  внизу,
глубоко, работают неукротимые патриоты,  ища спасения в заговоре.  Или опять
восстание становится священнейшей  обязанностью? Сам  себя избравший комитет
заседает в  кабачке под вывеской "Золотое  солнце";  здесь  журналист Карра,
Камиль  Демулен,  эльзасец  Вестерманкомитет,  небезызвестный мэру Петиону, который как официальное  лицо  должен
спать  с открытыми  глазами. Небезызвестен он  и прокурору Манюэлю, и меньше
всего  помощнику  прокурора  Дантону!  Последний,  будучи также  официальным
лицом, погружен во мрак и, как незримый Атлас, окутанный облаками, несет все
на своих исполинских плечах.
     секретарь муниципалитета в 1789  г.,  полковник легиона департамента  Нор  в
1792  г.,  генерал  в  1793  г.,  был гильотинирован  вместе  с Дантоном  16
жерминаля II г.

     Многое невидимо, даже  сами  якобинцы отмалчиваются.  Восстание  должно
быть, но когда?  Мы можем распознать  только одно - что те федераты, которые
еще не ушли в Суассон, на самом деле не проявляют и склонности идти туда "по
причинам",  говорит   председатель  якобинцев,  "о   которых  желательно  не
упоминать";  они  имеют собственный Центральный  комитет,  заседающий совсем
близко, под кровлей самого Якобинского клуба. И 48 секций  также  имеют свой
Центральный комитет в целях "быстроты сообщений", что  естественно при таком
брожении  и опасности восстания. Муниципалитет, настоятельно  желавший иметь
под рукой этот комитет, не мог отказать ему в помещении в городской Ратуше.
     Странный город!  На  поверхности его  все  идет  обычным чередом; здесь
пекут   и  варят,   стучат  молотки,   трещат   мельницы.  Кавалеры  в  жабо
прогуливаются  по  аллеям  под  руку  с  дамами  в белой  кисее под зелеными
зонтиками.  Собаки играют и  чистильщики сапог делают свое дело на том самом
Пон-Неф,  где на флаге написано: "Отечество в опасности". Многое  продолжает
пока идти своим  чередом, и  тем не  менее  сам ход событий  уже близится  к
перемене и к концу.
     Посмотрите  на Тюильри  и  Тюильрийский  сад:  здесь безмолвно,  как  в
Сахаре, никто не смеет входить без билета! Ворота  заперты со дня "процессии
черных  брюк",  и на  это имеют право. Однако  Национальное  собрание что-то
ворчит  о  фейянской  террасе,  о том,  что  упомянутая  терраса прилегает к
заднему  входу  в его зал  и  отчасти составляет национальную собственность;
национальная  юстиция протянула трехцветную  ленту  как  пограничную  линию,
которую все  патриоты соблюдают с  недовольной добросовестностью. И вот  эта
трехцветная  пограничная линия  висит,  покрытая карточками  с сатирическими
надписями, обыкновенно  в стихах, а вся  часть за нею называется Кобленцем и
остается  пустой,  безмолвной,   как  роковая  Голгофа,  на  которой  тщетно
сменяются  солнечные   лучи  и  тени.   Заколдованный  круг!  Есть   ли  еще
какая-нибудь надежда? Может ли  она жить  в этом круге? Таинственные входные
билеты  проводят  туда  таких  же  таинственных  людей,  которые  говорят  о
предстоящем  вскоре восстании. Генеральный  штаб Ривароля  сделал  бы лучше,
если бы занялся  покупкой ружей; понадобятся также и  гренадерские шапки,  и
красные  швейцарские  мундиры. Восстание  произойдет,  но разве оно не будет
встречено  отпором?  Можно  ли  надеяться,  что  его  задержат  до  прибытия
Брауншвейга?
     Однако могут  ли при подобных  обстоятельствах  оставаться  безмолвными
тумбы и переносные кафедры? Может ли спать коллегия герольдов и расклейщиков
афиш? Газета Луве  "Sentinel"  бесплатно предостерегает со всех стен;  Сюлло
развернул кипучую деятельность; Друг Народа Марат и друг короля Руаю каркают
наперебой,  ибо  Марат, хотя  и  долго скрывавшийся  после кровопролития  на
Марсовом поле, еще жив. Он  лежал бог весть в  каких  погребах, может быть у
Лежандраквакающий  голос,  самый  хриплый  из  земных  криков,  раздается  снова.  В
настоящее время его преследует черный страх: о храбрый Барбару, не провезешь
ли  ты  меня  контрабандой в  Марсель, "переодетого жокеем"?17  В
Пале-Руаяле и  во всех  общественных  местах, читаем  мы,  царит  оживленная
деятельность: частные лица убеждают храбрецов  записываться,  требуют, чтобы
исполнительная власть  была приведена в действие, чтобы  роялистские  газеты
были сожжены, из-за чего  возникают споры,  препирательства, заканчивающиеся
обычно палочными ударами (coups de cannes)18. Или представим себе
такую сцену: время - полночь, место - зал Манежа, высокое Собрание закрывает
заседание. Граждане  обоего пола  входят  гурьбой  с  криками:  "Мщение! Они
отравляют  наших  братьев" - запекают  толченое  стекло в хлеб  в  Суассоне!
Верньо  приходится  произносить  успокоительные речи: уже посланы  комиссары
расследовать слухи о толченом стекле; они сделают все, что необходимо в этих
случаях,  - буря среди  граждан  переходит  "в  глубокое  молчание",  и  они
расходятся домой, чтобы лечь спать.
     
     Таков  Париж,  сердце  похожей  на  него  Франции.  Противоестественная
подозрительность,    сомнение,    беспокойство,   невыразимые   предчувствия
переполняют ее от края до края, а в центре хмурые  марсельцы идут,  пыльные,
неутомимые,  чуждые сомнений. Под  музыку своих ожесточенных сердец они идут
безостановочно и в продолжение  трех с лишком недель  непрерывно  тянутся по
этому  длинному  пути,  опережаемые   страхом  и  слухами.  26-го  прибывают
брестские депутаты, которых встречают на улицах Парижа криками "ура!". И это