представлений. Только благодаря единственному в своем роде  влиянию  на  умы
laissez-faire  удалось  на  время  преодолеть  представления  "обыкновенного
человека" в этом вопросе" (158) .
   "Требовалась безоговорочная преданность доктрине laissez-faire для  того,
чтобы   искоренить   "боязнь   товаров"...   (которая)   является   наиболее
естественной  позицией  "обыкновенного  человека"   в   условиях   денежного
хозяйства. Доктрина фритредерства отрицала существование очевидных  факторов
и была обречена на дискредитацию в глазах человека с улицы, как только  идея
laissez-faire перестала держать людей в плену своей идеологии" (159) .
   Я вспоминаю гнев и недоумение Бонара Лоу, когда экономисты  отрицали  то,
что  было  очевидно.  Он  стремился  разъяснить  истинное  положение  вещей.
Невольно  напрашивается  аналогия  между  господством   классической   школы
экономической теории и некоторых религий. Ведь для того,  чтобы  изгнать  из
круга представлений очевидное, нужна гораздо большая власть, чем  для  того,
чтобы ввести в сознание рядовых людей нечто малопонятное и отдаленное.
   V
   Остается еще один тесно связанный со всем этим, но все же особый  вопрос,
по которому в  течение  столетий  и  даже  тысячелетий  просвещенное  мнение
придерживалось определенных концепций, отвергнутых впоследствии классической
школой как наивных, но заслуживающих почетной реабилитации. Я  имею  в  виду
положение,   согласно   которому   норма   процента   не   приспосабливается
автоматически  к  уровню,  наиболее  отвечающему  общественной   пользе,   а
постоянно стремится подняться слишком высоко, и мудрое правительство  должно
заботиться о том, чтобы снизить ее, опираясь  на  законы  и  обычаи  и  даже
взывая к морали.
   Постановления против ростовщичества принадлежат к числу наиболее  древних
из известных нам экономических мероприятий. Подрыв побуждения  инвестировать
вследствие чрезмерного предпочтения ликвидности был величайшим злом, главной
помехой для роста богатства в древнем мире и в средние века.  И  это  вполне
естественно, поскольку риск и случайности экономической жизни либо уменьшали
предельную эффективность капитала, либо  способствовали  росту  предпочтения
ликвидности. Поэтому в мире, где никто не чувствовал  себя  в  безопасности,
было почти неизбежно, что  норма  процента,  если  ее  не  сдерживать  всеми
средствами, имеющимися в распоряжении общества, поднималась слишком высоко и
препятствовала необходимому побуждению инвестировать.
   Я был воспитан в вере, что  отношение  средневековой  церкви  к  проценту
было, по существу, абсурдным  и  утонченные  рассуждения  о  различии  между
доходом по денежным займам и доходам  от  реальных  инвестиций  -  это  лишь
иезуитская уловка, чтобы обойти  на  практике  нелепую  теорию.  Но  теперь,
перечитывая эти  споры,  я  вижу  в  них  честную  интеллектуальную  попытку
распутать то, что классическая теория безнадежно запутала,  а  именно  норму
процента и предельную эффективность капитала. Теперь  представляется  ясным,
что изыскания схоластов были  направлены  на  разъяснение  формулы,  которая
допускала бы высокую предельную эффективность капитала и держала бы в то  же
время на низком уровне норму процента, используя для этого закон,  обычаи  и
моральные санкции.
   Даже Адам Смит проявлял в своем  отношении  к  законам  о  ростовщичестве
чрезвычайную умеренность. Он хорошо понимал, что  индивидуальные  сбережения
могут быть либо поглощены инвестициями, либо отданы в долг и что направление
их именно в инвестиции  ничем  не  гарантировано.  Далее  Смит  благосклонно
относился к низкой норме процента, считая,  что  это  увеличивает  шансы  на
помещение сбережений в новые инвестиции, а не в  долговые  обязательства;  и
именно по этой причине в параграфе, за который  его  сильно  упрекал  Бентам
(160) , он защищал умеренное применение законов  о  ростовщичестве  (161)  .
Кроме того, Бентам основывал  свою  критику  главным  образом  на  том,  что
присущая Адаму Смиту шотландская осторожность слишком сурова по отношению  к
"грюндерам" и что установление максимального процента оставит  слишком  мало
возможностей для вознаграждения за законный  и  общественно  полезный  риск.
Бентам  подразумевал  под  "грюндерами"  "всех  лиц,  которые  в  погоне  за
богатством  или  преследуя  какую-либо  другую  цель,  пускаются  с  помощью
богатства на любое  "изобретательство"...  всех  тех,  кто,  преследуя  свои
собственные  цели,  стремится  к  чему-либо  такому,   что   можно   назвать
"улучшением".  Короче  говоря,  дело  идет  о  любом   подобном   применении
человеческих  способностей,  где  изобретательность   нуждается   в   помощи
богатства. Конечно, Бентам был  прав,  протестуя  против  законов,  мешавших
оправданному риску. "Благоразумный человек,-  продолжает  Бентам,-  в  таких
обстоятельствах не будет выбирать хорошие затеи из множества плохих, так как
он вообще не будет впутываться ни в какие затеи" (162) .
   Можно сомневаться, действительно ли это имел в виду Адам Смит. Не  слышим
ли мы в Бентаме (хотя он и писал в марте 1787 г. в "Кричеве  в  Белоруссии")
голос Англии XIX в., обращенный к XVIII в.? Только в исключительных условиях
величайшей эпохи с точки  зрения  побуждения  к  инвестированию  можно  было
упустить  из   виду   теоретическую   возможность   недостаточности   такого
побуждения.
   VI
   Здесь уместно упомянуть странного,  несправедливо  забытого  проповедника
Сильвио Гезелла (1862-1930), чей труд заключает в  себе  проблески  глубокой
проницательности и кто лишь совсем немного не дошел до существа  вопроса.  В
послевоенные годы его последователи засыпали меня  экземплярами  его  работ.
Тем не менее из-за некоторых явных дефектов аргументации я не мог  полностью
оценить его заслуги. Как часто бывает с недостаточными знаниями, основанными
скорее на интуиции, их значение стало очевидным только тогда, когда я пришел
к  своим  собственным  выводам  своим  собственным  путем.  Как   и   другие
академические экономисты, я расценивал его глубоко оригинальные  устремления
не более как причуду. Так как, по-видимому, немногие из читателей этой книги
хорошо знакомы с Гезеллом, я отвожу ему здесь достаточное место, что было бы
в противном случае неоправданным.
   Гезелл (163) был преуспевающим немецким купцом в Буэнос-Айресе,  начавшим
изучать проблемы денег под влиянием кризиса конца 80-х  годов,  который  был
особенно сильным в Аргентине. Его первый труд - "Реформа монетного дела  как
путь к социальному государству" - был опубликован в Буэнос-Айресе в 1891  г.
Его основные идеи о деньгах опубликованы в том же  году  в  Буэнос-Айресе  в
работе "Nervus rerum", а также во многих  последующих  книгах  и  памфлетах,
выходивших вплоть до его ухода от дел и отъезда в Швейцарию в  1906  г.  Как
состоятельный человек он мог посвятить  последние  десятилетия  своей  жизни
двум  самым  восхитительным  занятиям,  доступным   тем,   кто   не   должен
зарабатывать себе  на  жизнь,-  литературному  труду  и  опытам  в  сельском
хозяйстве.
   Первая часть его  классической  работы  "Осуществление  права  на  полный
рабочий день" была опубликована в 1906 г. в Женевских высотах, в  Швейцарии,