с одной стороны  она была отполирована.  На  ней были видны три надписи, три
колонки знаков,  полустертых в результате выветривания  и  под  воздействием
миллионов  песчинок, царапавших в  течение тысячелетий поверхность камня. Из
трех надписей первая, в четырнадцать  строк, была иероглифической, вторая, в
тридцать  две  строки, - демотической и  третья, в  пятьдесят четыре строки,
была написана по-гречески.
     По-гречески! Следовательно, ее можно прочесть, следовательно,  ее можно
понять!
     Один  из наполеоновских  генералов, страстный любитель-эллинист, тотчас
приступает к переводу. Это,  констатирует он, постановление верховных жрецов
Мемфиса,  относящееся  к 196 году до н. э., о восхвалении Птолемея V Эпифана
за его пожертвование.
     Вместе  со  всеми   другими  трофеями   французов  плита  попала  после
капитуляции Александрии в Британский музей в Лондоне. Но Египетской комиссии
удалось своевременно снять с нее, как, впрочем, и с других находок, слепки и
изготовить отливки.  Эти отливки были доставлены в Париж,  и ученые занялись
изучением и сличением  их, в первую очередь сличением,  ибо  что  могло быть
важнее  заключения об аутентичности текстов  - именно эта мысль прежде всего
приходила в голову. Впрочем, об этом в  свое время еще писал журнал "Courier
de  1'Egypt"; еще  здесь доказывалось, что найденная плита является ключом к
воротам исчезнувшего царства, что благодаря этой плите появилась возможность
"объяснить Египет с помощью самих египтян". Вряд ли после перевода греческой
надписи   будет  представлять  большую  трудность  определение  того,  какие
иероглифы соответствуют тем или иным греческим словам, понятиям  и именам. И
тем  не менее лучшие умы того  времени оказались не в состоянии справиться с
этой  задачей. Над ней ломали  головы ученые  не только во Франции, но  и  в
Англии,  где  находился сам камень, в Германии, в Италии. Но  их усилия были
тщетными, ибо  все они,  без исключения, исходили из ложных предпосылок, все
они,  без  исключения,  жили  теми  представлениями  об  иероглифах, которые
частично  восходили еще к Геродоту, и эти представления с присущим им (как и
многим   другим   ошибочным   представлениям   в   области  духовной   жизни
человечества) поистине чудовищным упорством затуманивали ученым головы.
     Для  того  чтобы  разгадать  тайну  иероглифов, нужен  был  чуть  ли не
коперниковский  поворот,  нужно  было  наитие  провидца,  смело  рвущего   с
привычными традиционными представлениями, способного, словно молния, озарить
тьму.
     Когда семнадцатилетний Шампольон был представлен братом своему будущему
учителю Сильвестру  де  Саси -  маленькому, незаметному  и,  однако,  широко
известному за рубежами  Франции  человеку,  - он не испытал ни смущения,  ни
робости  и  так же, как  когда-то  при  встрече  с  Фурье,  очаровал  своего
собеседника.
     Де  Саси был недоверчив. Будучи в свои сорок  девять лет  во  всеоружии
науки того времени, он вдруг увидел перед собой юношу, который с невероятной
смелостью приступил в своей книге "Египет при фараонах" к осуществлению того
самого плана, о котором он, де Саси, заявил, что время для его свершения еще
не настало.  О чем  же  он  находит  нужным  сказать  в своих воспоминаниях?
Умудренный  жизнью  человек,  он  пишет о  "глубоком  впечатлении",  которое
произвела на  него эта встреча! Удивляться  здесь нечему.  Книга -  де  Саси
видел тогда  только введение  к  ней - уже  через  год была  почти полностью
готова.  Таким образом, де Саси уже признает за семнадцатилетним Шампольоном
те заслуги, которые все остальные признали лишь семь лет спустя.
     Шампольон  с головой  уходит в  учебу. Презрев все  соблазны  парижской
жизни, он зарывается в библиотеки, бегает из института в институт, выполняет
тысячу  и  одно  поручение  гренобльских  ученых, буквально  засыпавших  его
письмами,  изучает  санскрит,  арабский  и  персидский -  "итальянский  язык
Востока",  как называет его де  Саси, - а  между делом еще просит в письме к
брату прислать ему китайскую грамматику: "Для того, чтобы рассеяться".
     Он так  проникается духом арабского языка,  что  у  него даже  меняется
голос,  и в  одной компании какой-то араб, приняв  его  за соотечественника,
раскланивается с ним  и  обращается к нему  с  приветствием на  своем родном
языке.  Его  познания о  Египте,  которые он приобрел только лишь  благодаря
своим занятиям, настолько глубоки,  что  поражают  известнейшего  в то время
путешественника  по  Африке  Сомини де  Маненкура; после одной  из  бесед  с
Шампольоном  он удивленно воскликнул: "Он знает те страны, о которых  у  нас
шел разговор, так же хорошо, как я сам". Спустя всего  лишь год он настолько
хорошо овладел  коптским  языком ("Я говорю сам  с собой  по-коптски...")  и
демотическим  письмом,  что  практики   ради  транскрибировал  демотическими
знаками  ряд коптских текстов. А  через сорок  лет  (надо  же было случиться
такой невероятной истории!)  некий незадачливый ученый  опубликовал один  из
этих текстов как египетский документ времен императора Антонина, снабдив его
своими глубокомысленными комментариями... - вот французский  вариант истории
Берингера и его книги об окаменелостях.
     При  всем  этом  ему  приходится туго, отчаянно туго. Если бы  не брат,
который самоотверженно поддерживал его, он бы  умер с голоду. Он  снимает за
восемнадцать  франков  жалкую  лачугу неподалеку от Лувра,  но  очень  скоро
становится должником  и обращается к брату, умоляя  его  помочь; в отчаянии,
что не может свести концы с концами, он приходит в полнейшее замешательство,
когда  получает ответное письмо, в котором Фижак сообщает, что  ему придется
продать свою  библиотеку, если  Франсуа не  сумеет сократить  свои  расходы.
Сократить  расходы? Еще  более? Но у него и так рваные подметки,  его костюм
совершенно обтрепался, он стыдится показаться в обществе! В конце  концов он
заболевает:  необычно  холодная и сырая парижская зима дала  толчок развитию
той болезни,  от  которой ему было  суждено умереть. И все-таки два раза ему
повезло. Удача заставила его несколько воспрянуть духом.
     Императору  нужны солдаты. В 1808 году начинается всеобщая мобилизация:
в армию забирают всех, включая шестнадцатилетних. Шампольон приходит в ужас.
Все  его  существо восстает  против насилия,  он,  который  свято  соблюдает
строжайшую дисциплину  духа,  не  может  без содрогания  видеть  марширующих
гвардейцев   с   их  глупейшей,  нивелирующей  дух  дисциплиной.  Разве  еще
Винкельман не страдал  от угроз милитаризма? "Бывают дни, - в отчаянии пишет
Франсуа своему брату, - когда я теряю голову!"
     Брат помогает всегда, помогает он  и на этот раз. Он пускает в ход свои
связи,  пишет  заявления, рассылает  бесчисленные  письма,  и  в  результате
Шампольон  получает возможность продолжать свою учебу, изучать мертвые языки
- и это тогда, когда все вопросы времени разрешались  силой  оружия. Второе,
что его занимает, нет, чем он увлекается, забывая  даже порой об  угрожающей
ему мобилизации, это Розеттский камень. И странно: так же, как  впоследствии
Шлиман, в совершенстве изучивший чуть ли не  все европейские языки, никак не
мог  решиться  взяться за  изучение древнегреческого, ибо  чувствовал,  что,
начав, должен будет отдаться этому всей душой, так  и Шампольон, возвращаясь