об интерпретации, истолковании священных символических  изображений, то есть
о египетских символах, которые  не имеют ничего  общего с  иероглифами.  Это
утверждение  идет  вразрез   с   общепринятым   мнением,  но  доказательство
правильности  моей   точки   зрения   находится  на  египетских   надгробных
памятниках. На сценах-эмблемах  видны те  священные  изображения,  о которых
говорит  Гораполлон:  змея, вонзившая жало  в собственный  хвост,  ястреб  в
описанной Гораполлоном  позе, дождь, человек без головы, голубь  с  лавровым
листком и т. д., но всего этого нет в настоящих иероглифах".
     В  те  годы  в иероглифах  видели  каббалистические, астрологические  и
гностические     тайные    учения,    сельскохозяйственные,    торговые    и
административно-технические    указания    для   практической   жизни;    из
иероглифических  надписей  "вычитывали"  целые отрывки из  Библии и  даже из
литературы времен,  предшествовавших потопу,  халдейские,  еврейские  и даже
китайские  тексты, "как будто египтяне, - как  писал Шампольон,  -  не имели
собственного языка для выражения своих мыслей". Все эти попытки  истолковать
иероглифы основывались в той или иной  степени на  Гораполлоне.  Существовал
только  один  путь,  который  мог  привести  к  дешифровке:  отказаться   от
Гораполлона. Шампольон избрал именно этот путь.
     Великие открытия духа очень трудно  точно зафиксировать во времени. Они
являются результатом бесчисленных предварительных  размышлений,  долголетней
тренировки  мысли   в  разрешении   одной   определенной  проблемы,   точкой
пересечения  известного   и  неизвестного,   целенаправленного   внимания  и
фантазии. И лишь редко правильное решение приходит к человеку мгновенно, что
называется молниеносно.
     Великие открытия несколько теряют  в своем величии, когда обращаешься к
их предыстории. Поскольку верный  путь, который привел к открытию, известен,
ложные  пути представляются наивными, неверные представления -  ослеплением,
сама  проблема - простой. Сегодня трудно себе представить, что означали  для
того времени открытия Шампольона, противопоставившего мнению Гораполлона, на
которого  молился  весь  ученый  мир,  свое собственное  мнение. Не  следует
забывать, что ученые и публика цеплялись за Гораполлона не потому,  что  они
видели  в  нем  столь  же непоколебимый  авторитет, какой  их  средневековые
коллеги видели  в  Аристотеле, или  позднейшие теологи  - в отцах церкви,  а
просто  потому, что  даже  самые  убежденные  скептики искренне  верили, что
иероглифы - это письмо-рисунок, и не видели, не могли себе представить,  что
могут быть какие-либо иные  варианты  их толкований. К несчастью для  науки,
авторитетное  высказывание  здесь  соответствовало (точнее говоря, казалось,
что оно соответствует) тому мнению, которое мог составить себе о них каждый.
В   лице   Гораполлона   говорил   не  просто   человек,  который  стоял  на
полтысячелетия  ближе к  иероглифам, - в том, что  он говорил, мог убедиться
каждый: здесь были рисунки, рисунки и рисунки.
     И лишь в  тот момент  (мы  не можем определить, в какой  именно), когда
Шампольон  решил, что  иероглифические рисунки  - это  буквы (точнее говоря,
обозначения слогов; его собственное раннее определение говорит, что они, "не
будучи строго алфавитными, тем не менее слоговые"), наступил поворот: в этот
момент Шампольон  порвал с  Гораполлоном, и  этот  разрыв, этот  новый  путь
должен был привести к дешифровке. Можно ли после всего сказанного говорить о
наитии, о том, что Шампольона вдруг осенило, о минуте вдохновения? Когда эта
идея впервые  пришла Шампольону в голову, он  отбросил ее. Когда он  однажды
пришел к выводу, что знак, изображающий лежащую змею, соответствует звуку f,
он отказался от этого утверждения, как ложного. Когда другие - скандинавские
ученые Соэга и Окерблад, француз де Саси и прежде всего англичанин Томас Юнг
- заключили,  что  демотический текст розеттской  надписи  -  это  буквенный
текст, им удалось  разрешить лишь некоторые частности; дальше  они не пошли;
некоторые из  них отказались  от  дальнейших исследований, другие  принялись
опровергать свои собственные утверждения, а де  Саси объявил о  своей полной
капитуляции перед иероглифическими  текстами, "такими же  недосягаемыми, как
Ковчег  Завета  Господня". И  даже  Томас  Юнг,  который добился  выдающихся
результатов  при дешифровке демотического  текста именно благодаря тому, что
он  читал  его фонетически, противореча  самому себе, при  дешифровке  имени
Птолемея вновь произвольно разложил знаки на буквы, слоги и двойные слоги.
     Здесь ясно  видно различие  между двумя методами и  двумя результатами.
Юнг, естествоиспытатель,  человек, несомненно, гениальный, но  не получивший
специального  филологического  образования, работал  по  трафарету,  методом
сравнения, методом остроумной интерполяции и все-таки  расшифровал несколько
слов; великолепным доказательством его интуиции является тот факт, что,  как
впоследствии подтвердил сам Шампольон,  из интерпретированной им 221  группы
символов  76  были  расшифрованы правильно. Шампольон же,  владевший  доброй
дюжиной древних  языков  и  благодаря знанию коптского  более,  чем кто-либо
иной,  приблизившийся к  пониманию  самого духа языка  древних  египтян,  не
занимался отгадыванием  отдельных  слов  или  букв,  но разобрался  в  самой
системе. Он  не ограничился  одной лишь интерпретацией: он стремился сделать
эти письмена  понятными  и для изучения и  для чтения. И в тот момент, когда
ему в  общих чертах стала  ясна система, он  смог действительно  плодотворно
приступить к разработке той идеи, проверке той догадки, правильность которой
становилась  все   более  очевидной:  дешифровка  должна  начаться  с  имени
царствующей особы.
     Почему  же  именно  с него?  Сегодня  кажется, что  эта идея  тоже, так
сказать, лежала  на  поверхности, эта мысль  тоже представляется элементарно
простой. Как мы уже упоминали, розеттская надпись содержала сообщение о том,
что жрецы решили  оказать царю  Птолемею  Эпифану особые почести.  Греческий
текст, который был прочитан, сразу  внес в этот  вопрос абсолютную  ясность.
Между тем  в иероглифическом тексте  в том месте, где, как это было нетрудно
предположить,  упоминалось  имя царя, группа знаков была  обведена  овальной
рамкой, так называемым картушем, как его стали называть впоследствии.
     Что могло быть очевиднее предположения, что именно в картуше и выделено
единственно достойное быть выделенным слово - имя царя? С другой стороны, не
кажется  ли,  что  мысль  подписать  под  каждым  знаком,  составляющим  имя
Птолемея,   соответствующую   букву   и   тем  самым   отождествить   восемь
иероглифических знаков с восемью буквами алфавита доступна любому школьнику?
     Рассматриваемые ретроспективно,  все  великие идеи кажутся простыми. Но
то,  что сделал  Шампольон,  означало  разрыв с гораполлоновской  традицией,
которая на протяжении  четырнадцати веков вносила величайшую сумятицу  в умы
исследователей. В то время никто не мог умалить заслуги Шампольона; открытие
его  тотчас  получило блестящее подтверждение. В 1815  году был  найден  так
называемый  Обелиск из  Филе. Археолог Бенкс  в  1821  году доставил  его  в
Англию.  На  этом обелиске (второй Розеттский  камень!)  было  высечено  две
надписи:  одна  греческая, другая иероглифическая. И снова,  так же как  и в
розеттской надписи, здесь было заключено в картуш имя Птолемея.
     Однако  здесь  была  еще  одна  группа  знаков,  обведенных  овалом,  и