Париж!  И  стоит  ли   удивляться  тому,  что  при  быстром  разбирательстве
политических дел, при наличии большого числа недоброжелателей и завистников,
которых юный профессор нажил себе в Гренобле,  между ним и  братом не делают
различия - ведь даже в научных делах  их  не  всегда отличали друг от друга.
Кстати, это небезосновательно, ибо и младший Шампольон в последние часы "Ста
дней",  в  то  самое время, когда  он  безуспешно  пытался раздобыть  тысячу
франков  для  покупки  очередного  египетского  папируса,  принял  участие в
организации  так  называемого  Дельфийского   союза,  деятельность  которого
теперь, во время реставрации, кажется весьма предосудительной.
     Когда  роялисты  приблизились  к  Греноблю,  Шампольон  встретил  их на
бастионах,  призывая  к сопротивлению,  не  желая  разбираться в  том,  где,
собственно, находится большая свобода. Но что происходит дальше? В тот самый
момент,  когда  генерал  Латур приступает к бомбардировке  внутренней  части
города, когда плодам труда Шампольона начинает грозить нешуточная опасность,
он покидает  бастион, оставляя  политику  и войну,  и  мчится в  библиотеку.
Здесь,  на втором этаже, он  проводит все  часы бомбардировки, таская воду и
песок, один во всем здании, рискуя жизнью ради своих папирусов.
     Вот тогда-то,  уволенный из университета, сосланный как государственный
преступник,  Шампольон приступает  к  окончательной  расшифровке иероглифов.
Изгнание длится полтора года. За ним следует дальнейшая  неустанная работа в
Париже и Гренобле. Шампольону угрожает новый процесс, вновь  по обвинению  в
государственной измене. В июле 1821 года он покидает город, в котором прошел
путь от школьника  до  академика.  А годом позже  выходит  в свет  его  труд
"Письмо  к  г-ну Дасье  относительно  алфавита  фонетических  иероглифов..."
("Lettre  a   M.   Dacier...   Relative   a   1'alphabet  des   hieroqlyphes
phonetiques...")  - книга, в которой изложены  основы дешифровки иероглифов;
она сделала его имя  известным всем, кто обращал свои взоры к стране пирамид
и храмов, пытаясь разгадать ее тайны.
     Иероглифы были известны всему миру, сообщения о них содержатся у целого
ряда   античных  авторов,   их   не   раз  пытались  толковать  во   времена
западноевропейского средневековья,  а после египетского похода Наполеона они
в бесчисленных копиях попали в кабинеты ученых. И,  как это ни парадоксально
звучит,  в  том,  что  иероглифы никак не удавалось расшифровать, был прежде
всего  повинен один человек  и ошибочные  рассуждения  этого человека,  а не
отсутствие  способностей  или  недостаток   знаний  у  тех,  кто  брался  за
расшифровку.  Геродот,  Страбон,   Диодор  Сицилийский,  посетившие  Египет,
говорили  об  иероглифах  как  о  непонятных  рисунках-письменах.   И   лишь
Гораполлон составил в IV веке  н.  э. подробное описание значений иероглифов
(указания, содержащиеся в более ранних работах - Климента Александрийского и
Порфирия,  - неясны).  Вполне понятно, что  за  отсутствием  каких-либо иных
материалов  труд  Гораполлона  был   положен   в   основу  всех  последующих
исследований. Гораполлон считал, что иероглифы - это  рисуночное письмо, и с
его легкой руки все интерпретаторы на протяжении столетий старательно искали
символический  смысл этих  изображений.  Профаны благодаря этому могли  дать
волю своей фантазии, но ученые приходили в отчаяние.
     Когда Шампольон расшифровал иероглифы,  стало ясно,  как много  верного
содержат рассуждения Гораполлона; стала ясна  эволюция иероглифов,  исходным
пунктом которой была простая символика:
     волнистая линия обозначала воду, очертания  дома  - дом, знамя  - бога.
Однако эта  же символика, применяемая последователями  Гораполлона  к  более
поздним надписям, приводила на ложный путь.
     Нередко  эти пути  были  и  авантюристическими.  Так,  иезуит  Афанасий
Кирхер,  человек  весьма изобретательный  (между прочим,  он  сконструировал
волшебный  фонарь), опубликовал  в Риме  в  1653-  1654  годах  четыре  тома
переводов  иероглифов; ни один из них не  был верным, ни один не имел ничего
хотя бы сколько-нибудь  общего с оригиналом. Группу иероглифов,  находящуюся
на  одном  из  римских  обелисков  и  передающую греческий  титул императора
Домициана   "автократор"  (самодержец),  он,  например,  перевел   следующим
образом:   "Осирис   -   создатель   плодородия   и   всей   растительности,
производительную способность которого низводит  с неба в свое царство святой
Мофта!" И все-таки в противоположность доброй  дюжине  других  ученых Кирхер
признавал значение  коптского  языка  -  этой позднейшей  формы  египетского
языка.
     Сто лет спустя де  Гинь объявил перед  Французской  академией  надписей
китайцев   египетскими   колонистами,  опираясь   в  своем   утверждении  на
сравнительный анализ  иероглифов.  И  все  же (это "и  все  же"  сопутствует
буквально  каждому  ученому,  ведь  каждый  из  них  находил  хотя  бы  один
правильный след) он, во всяком случае, правильно прочел имя египетского царя
Менеса.  Один  из  его  противников мгновенно  обратил  его в  "Мантуф", что
послужило поводом  к выпаду  Вольтера -  самого  ядовитого глоссатора своего
времени - против  этимологов, "для которых гласные не в счет, а согласные не
имеют   значения".  В   то   же  время   английские   ученые  утверждали,  в
противоположность де Гиню, что египтяне - выходцы из Китая.
     Можно  было предположить,  что трехъязычный камень из  Розетты  положит
конец всем  подобным домыслам. Случилось, однако,  обратное. Путь к  решению
казался теперь таким ясным, что даже профаны отважились им  воспользоваться.
Некий аноним  из  Дрездена  "восстановил" на основании лишь одного фрагмента
иероглифической  надписи из  Розетты весь греческий  текст. Некий араб Ахмед
ибн  абу  Бекр  "открыл"  один  текст,  который  обычно весьма  вдумчивый  и
серьезный  ориенталист   Гаммер-Пургсталь   даже  поспешил  перевести.  Один
безыменный "исследователь" из Парижа увидел в  надписи  на  храме  в Дендера
сотый псалом,  а в Женеве появился перевод текста так  называемого  обелиска
Памфилия;  в нем,  оказывается,  содержалось  сообщение "о победе добрых над
злыми, составленное за четыре тысячи лет до Рождества Христова".
     Фантазия  била  через  край.  Граф  Пален,  который  отличался,  помимо
фантазии,  беспредельным невежеством и был глуп как  пробка, утверждал,  что
суть  розеттской  надписи стала ему  ясной с первого  взгляда.  Опираясь  на
Гораполлона,  на  пифагорейские  доктрины,  на  каббалу,  он  за  одну  ночь
"расшифровал" все  тексты, восемь  дней  спустя  передал свой "труд"  на суд
публики  и, по собственному  утверждению,  именно благодаря быстроте избежал
"тех ошибок в систематизации, которые являются следствием долгих раздумий".
     Но Шампольону, который продолжал свою  работу среди этого  вихря, этого
фейерверка дешифровок,  классифицируя,  сравнивая, проверяя,  шаг  за  шагом
приближаясь к намеченной цели, суждено было пережить еще одну новость: некий
аббат  Тандо  де  Сен  Никола  опубликовал  брошюру,  в  которой  содержатся
совершенно  точные  доказательства того,  что  иероглифы  -  это  вообще  не
письменность,  а  всего  лишь  один  из  элементов  декоративного  искусства
древних. Отстаивая свою точку зрения, Шампольон в одном из своих писем еще в
1815 году писал о Гораполлоне: "Этот труд называется "Иероглифика", но в нем
речь идет вовсе  не  о том, что мы подразумеваем под понятием "иероглифы", а