поредела,  что  от  этой  меры  многого  уже  не ожидали.  И  вот  тогда-то
император,  вынужденный отчитаться  перед сами  собой и прощупать  все свои
раны, понял, как много он уже потерял.

6-го мы  были в Михайловке. Там  император получил сообщение об отступлении
стоявших на  Двине корпусов к  Сенно, а также сообщение  о прибытии корпуса
герцога Беллюнского, который, по его мнению, должен был поправить все дела.
На  следующий  день он  послал  ему  повторный приказ  снова взять  Полоцк,
сообщая одновременно  о нашем  прибытии в Смоленск  и о том,  что мы станем
здесь на  позициях. Это  бы день неприятных новостей.  Император был сильно
озабочен полученными им сообщениями об отступлении наших войск на Двине как
раз в  тот момент, когда он особенно нуждался в  их успехе; но ему пришлось
пережить еще одну большую  неприятность, когда он получил первые сведения о
заговоре Мале[208].

Освобожденный  22  октября  из больницы,  где  он  содержался на  положении
арестованного, Мале  в тот  же вечер сумел произвести  такое впечатление на
представителей  администрации  и  на  войска парижского  гарнизона,  что  с
полуночи до  девяти часов следующего утра  правительство было парализовано,
причем Мале арестовал министра полиции герцога Ровиго и префекта полиции, а
также тяжело  ранил коменданта Парижа генерала  Юлена. Хотя этот заговор не
имел, да и не  мог иметь никакого успеха и одновременно с сообщениями о нем
император  получил также  и сообщение  об аресте  о предании суду  всех его
участников,  но смелость  этого  предприятия, организованного  в резиденции
правительства, произвела  на него  необычайное впечатление, и  только после
третьей или четвертой эстафеты  он успокоился насчет последствий заговора и
поверил, что  в руках властей находятся  как все виновники, так  и все нити
этого  дела. Частных  писем, отправленных из  Парижа в  эти дни, мы  еще не
имели и  знали обо всем деле  только от императора, который  говорил о нем,
как о  незначительном происшествии и проделке  сумасшедшего. О деле Мале он
говорил  в этот  день  по душам  только с  князем Невшательским,  причем не
пожалел  резких слов  для  министра полиции.  Он думал,  что  этот заговор,
являясь  делом безумца,  не  имел никаких  или почти  никаких разветвлений.

Бывший генерал  Мале, содержавшийся в больнице  на положении арестованного,
задумал   произвести  республиканский   переворот  с   помощью  поддельного
сенатус-консульта  и слухов  о  смерти императора,  которые он  намеревался
распространить. Он  приступил к  осуществлению своего проекта в  ночь на 23
октября, сфабриковав  приказы на имя префекта  полиции, начальника воинских
частей  и смотрителей  арестных домов  где находились в  заключении генерал
Лаори и  генерал-адъютант Гидаль,  которых он превратил в  свое орудие. Оба
они, сами  обманутые в  первый момент, отправились, как  доносил министр, в
казармы, а префект департамента Сены имел слабость распорядиться, чтобы был
приготовлен зал заседаний для  нового правительства. Полковники Сулье, Рабб
и  другие офицеры  тоже  были проведены  за  нос; они  выступили со  своими
частями и  тем самым  дали Мале возможность арестовать  министра и префекта
полиции.  Министр полиции  был арестован  в своей постели  генералом Лаори,
который  завладел  зданием  министерства;  тем  временем  Гидаль  арестовал
префекта полиции, а Мале отправился к парижскому коменданту генералу Юлену,
который  оказал  сопротивление,  и   тогда  Мале  выстрелом  из  револьвера
раздробил ему челюсть. Между  тем генерал-адъютант Лаборд и другие офицеры,
оправившись  от   неожиданности,  захватившей  их  врасплох   и  видя,  что
заговорщиков так  мало, стали во главе  других воинских частей и освободили
из заключения министра полиции  и префекта. С этого момента правительство в
полное мере  возобновило свою  деятельность, которую оно не  должно было бы
прекращать  ни  на миг,  и  три заговорщика  были арестованы.  Происшествие
прошло в Париже почти  незамеченным. Еще не было 10 часов утра, как все уже
было в порядке.

Согласно    донесениям,   полученным   императором,    поведение   префекта
департамента Сены г-на Фрошо  было небезупречным, а то, что император узнал
позже, укрепило его в этом мнении.

Военный  министр  смотрел  на  этот  заговор иначе,  чем  министр  полиции.

-  Кларк, -  говорил император, -  убежден, что  это большой заговор  и что
имеются еще  другие, более  важные руководители; Савари  думает обратное. В
первый  момент  сообщение о  моей  смерти заставило  всех потерять  голову.
Военный министр,  который распинается  передо мною в  своей преданности, не
потрудился даже надеть сапоги, чтобы поспешить в казармы, привести войска к
присяге Римскому  королю и  вытащить Савари из тюрьмы.  Только Юлен проявил
мужество,  а Лаборд  -  присутствие духа.  Поведение префекта  и полковника
непостижимо.  Как  полагаться на  подобных  людей, -  прибавил император  с
горечью,  - если  первокласснейшее  воспитание, полученное  ими, отнюдь  не
гарантирует   с   их  стороны   чувств   верности  и   чести?  Слабость   и
неблагодарность  префекта и  полковника  Парижского полка,  одного из  моих
старых  храбрецов,  которому  я  помог  сделать карьеру,  приводят  меня  в
негодование.

После первых  сообщений император с нетерпением  ожидал следующей эстафеты,
желая    поскорее    узнать    результаты   предпринятого    расследования.

-  Этот  бунт,  -  говорил он,  -  не  может  быть  делом одного  человека.

Когда мы ехали в Пнево, он беспрестанно спрашивал меня, не видно ли курьера
с эстафетой. Прибывшая эстафета доставила подробности, которые подтверждали
сообщения герцога  Ровиго. Но  генерал Кларк по-прежнему  усматривал в этом
деле  обширный заговор,  и его  сообщения все время  беспокоили императора,
которого поведение скомпрометированных лиц  возмущало до такой степени, что
он говорил об этом не переставая.

-  Рабб  - дурак,  -  говорил он  мне.  - Ему  достаточно показать  большой
печатный бланк с поставленной  на нем печатью. Но как был обойден и обманут
Фрошо, человек умный, человек с головой? Он - старый якобинец.

Должно быть, его еще  раз соблазнила республика. Он привык к переворотам, и
тот переворот удивил его не больше, чем десяток других, которые он видел на
своем   веку.  Известие   о  моей   смерти  показалось   ему,  по-видимому,
правдоподобным и,  прежде чем вспомнить о своем  долге, он задумался о том,
как бы сохранить свое  место. Он присягал добрых 20 раз, и присягу, которая