Татары из садизма послали в Москву нательный  крестик князя.  В Москве,
по уверениям Писца, поднялся обычный в таких случаях вселенский вопль и вой.
"Рыдание  было  многое",  --  привычно божился наш  грамотей.  А тут еще  по
причине июльской жары или пьяной  шалости с  огнем запылала вся  столица. Не
осталось ни одного дерева, ни единого деревянного дома, да и каменные дворцы
и  церкви  посыпались от  жара.  Народу  погорело  более 700  человек, добра
списали  на  пожар  немеряно, особенно пострадали беженцы из  оккупированных
татарами районов, их барахло свалено было  в сараях без разбору. Повторилась
история  времен Тохтамыша.  Княгини убежали в Ростов. Богатые  стали грузить
фуры.  Подлая  чернь  строилась  обороняться  насмерть. Дезертиров  хватали,
ковали в железо.
     Но татары не  спешили на  Москву,  хотели взять побольше  -- пострадать
поменьше. Они списались с  Шемякой, направили к нему посла. Посол был принят
с честью и угощением. Пока он  потом  отлеживался и отпаивался,  хан в  Орде
подумал,  что посол убит. Начал тогда хан договариваться с пленным Василием:
дескать, отпущу тебя с честью и  славой, а ты мне дай выкуп -- 200 000 (пять
тысяч сороков!) ваших, значит, рублей. Пришлось Василию прихватить  с  собой
из  Орды целую налоговую команду,  чтобы она сама эти деньги добывала. Чтобы
народ наш русский на  Василия не обижался, а татар возненавидел еще сильнее.
Опять подставили Орду!
     Финансовый  и  политический  кризис разразился  страшный.  Шемяка  стал
распространять сведения о тайных статьях договора Василия  с ханом. Будто бы
если Василий деньги вовремя не отдаст,  то  Москва в цельности и сохранности
переходит  под  управление  Улу-Махмета. Видать  --  надменный  азиат  решил
вкусить плоды цивилизации, поспать на койках в теремах, поездить в  тройке с
бубенцами, ну и так  далее. А Василию в этом случае оставлялась Тверь. Вот и
загрустили тверские и прочие князья.
     Да и народу было кисло. Ведь это с  него драли подать на выкуп дорогого
князя, не пожелавшего бесплатно помереть за народ.
     Расклад стал  меняться. Как-то незаметно все крупные карты  оказались в
колоде  Шемяки. Даже московские шестерки тайно сговаривались против батюшки.
А были среди этих шестерок и червовые бояре и трефовые чернецы,  -- смущенно
вздыхал Писец.
     12  февраля 1446  года  москвичи  предали своего  князя, сообщили, кому
следует, что  он поехал к  Троице помолиться.  О чем молился князь, осталось
его интимной тайной,  но Бог его не защитил, и с  последним всенощным ударом
княжеского  лба о церковный пол рухнули  московские ворота.  Ну, не рухнули,
конечно. Открыли их спокойно расчетливые москвичи навстречу новой жизни.
     Мать и  жена  Василия сразу попали под стражу. Казну пограбили -- на то
она  и казна. Ощипали  верных Василию бояр.  Не забыли и простых,  пассивных
граждан.  Успех  был  полный.  И даже  кровь  не пролилась. Князь Можайский,
козырный друг Шемяки, немедля кинулся в Троицу с войском.
     В несчастный день 13 февраля (уж не пятница ли была?) Василий продолжал
упражнять поясницу, когда ему сказали, что войска Шемяки окружили его всего,
с ног до головы.
     -- Не может  быть, чтобы  брат пошел на брата, когда я с ним в крестном
целовании! -- запричитал Василий...
     Тут  мы  с вами,  дорогие  читатели,  имеем  полное  право  заподозрить
великого  князя в блажной придури или душевном нездоровье. Ну,  пусть  он не
читал книжек нашего Писца. Ну,  пусть  он в пол-уха слушал бабушкины сказки.
Но сам-то  он брата Косого лишил света божьего?  Так что ж тут обижаться! Во
власти братьев нет!
     Писец  присутствовал при этих событиях  и мастерски описал  все  сцены.
Посланец, принесший черную весть, был  сам из предателей князя. Поэтому было
велено поставить его в воротах в удобную позу и  выбить со двора  вон. Далее
была снаряжена разведка. Разведчики поехали  шумно. Шемякин дозор их заметил
загодя. Поэтому многочисленные ратники были спрятаны  в санях под хворостом.
Нестроевые малые изображали  возниц. Разведка подъехала  к обозу с дурацкими
расспросами: откуда дровишки, да, может быть, видали каких-нибудь военных?
     -- Отчего ж не видать? Видали! Вот они у  нас под дровами лежат! Войско
встало  из  саней.  Бежать разведке было  невозможно,  снег  вокруг лежал на
девять пядей -- кому по пояс, а кому и по грудь, -- февраль, Россия!
     Великий  князь  увидел  свою  разведку уже в  окружении  неприятельской
армии. Кинулся к коням, ан нету коней! -- все под разведкой. Кинулся к людям
своим верным,  хотел  поднять  их  на  смертный  бой,  но  бубновые  молодцы
"оторопели  от  страха".  Князь  побежал  по  глубокому  снегу в монастырь и
заперся в Троицкой церкви.
     Тут  же   в  монастырь  въехала  конница   московского  боярина  Никиты
Константиновича.  Командир  хотел  было  на  плечах неприятеля  ворваться  в
церковь.  Но конь страшно  заржал, пытался пасть на колени, копытом совершал
конвульсивные движения,  похожие  на  крестное знамение.  Досадливый  Никита
соскочил с набожного коня, но споткнулся о камень и расшибся. Поднят он  был
невменяемый  и  бледный,  как  мертвец.  Откуда-то  противно  воняло  серой.
Подъехал Иван  Можайский и стал  кричать: "Где  князь?".  Князь из-за  двери
храма завел жалобную песнь...
     Вот,  черт, -- не при храме будь помянут!  -- ну, как  же жалко, что не
было     тогда     звукозаписи!     Пропало     для     потомков     крупное
вокально-инструментальное  произведение. Но  текст  песни,  к  счастью,  был
спасен Писцом:
     "Братья!  Помилуйте  меня! Позвольте  мне остаться  здесь, смотреть  на
образ божий,  пречистой  богородицы,  всех  святых;  я  не  выйду  из  этого
монастыря, постригуся здесь!" -- фальцетом выводил Василий.
     Хор  мальчиков-головорезов  из   охраны  Можайского  отчеканил  припев:
"Пострижется, собака, как же!".
     Василий  взял икону  с  гроба  святого Сергия  Радонежского, сам открыл
дверь в храм и встретил Ивана новым куплетом:
     "Брат! Целовали мы животворящий крест и эту икону в  этой самой церкви,
у этого гроба чудотворцева, что не мыслить нам друг на друга никакого  лиха,
а теперь и не знаю, что надо мною де-е-елается?".
     Архангелы басами отрезали контрапункт: "У-зна-ешь!".
     Князь Можайский набрал в богатырскую грудь морозного загорского воздуха
и повел свою арию коварным баритоном:
     "Государь!  Если мы захотим  сделать  тебе какое зло, то пусть  это зло
будет над нами; а что теперь делаем, так это мы делаем для христианства, для
твоего окупа. Татары, которые  с  тобою пришли, когда  увидят это,  облегчат
окуп".
     На  человеческом языке это означало, что ты, князь, родину проторговал,
свою шкуру оценил  дороже  всего госбюджета, помогаешь  татарам грабить всех
бояр,  крестьян и горожан,  и  нам так  дальше терпеть невозможно.  Так что,
князь,  не  беспокойся,  что  надо будет,  то  мы с тобой и сделаем. Лишь бы