Крымцы  брали  литовские  деньги,  но  на  Москву идти  не  торопились.
Затевали   переговоры,  обменивались   делегациями,  дарами,   приветами  --
"карашевались". Это  ордынское  слово почти без  изменения  дошло  и до нас.
Когда сначала щербет в рот, а потом -- пику в бок, так мы тоже охаем: "Что ж
такое?  А  ведь  как корешевались!" Московские  князья дошли  до  абсурда --
пытались с татарскими корешами  крест  целовать. В ответ басурмане  посылали
воздушные  поцелуйчики  в  сторону  Луны.  Пришлось  вернуться  к  привычной
практике обмена верительными грамотами  умеренной проклятости.  Грамоты эти,
понятное дело, ни разу не сработали.
     Литовцы и  поляки  по совету мудрого магистра  стали ждать, пока Москва
сама с кем-нибудь передерется, желательно со своими.
     1507 и 1508 годы прошли в бессмысленной  возне: ни тебе  повоевать, как
следует, ни тебе помириться да пожить.
     Василий  Московский   занялся  "внутренними"  делами.  Решил  закрепить
отцовские  завоевания.   По  доносу  своего  наместника   в   Пскове,  князя
Репни-Оболенского,  стал  Василий  давить  Псков.  Репню  в  Пскове называли
"Найден".  Он  не был  нормально представлен  псковичам, не был  встречен по
обычаю крестным ходом, не сказал народу ласкового слова. Был  он  найден  на
постоялом  дворе,  куда  инкогнито,  по-хлестаковски,  прибыл  из  Москвы  и
обретался в сытости и похмелье. "И был этот князь лют до людей".
     Василий в конце 1509  года отдыхал в Новгороде. Сюда приходили к нему с
жалобами  на  Репню псковские  посадники. В Псков были посланы  следователи,
которые после банных  переговоров с  Репней замяли конфликт, сказали, что на
месте  разобраться никак невозможно. Василий вызвал челобитчиков в Новгород,
где они были арестованы и розданы  боярам под  домашний арест. Никому уже  и
дела не было до  скотского  правления Репни, а нужен  был  повод, придирка к
Пскову.  Государь объявил псковичам,  что надо им отдаться --  так отдаться:
вечевой колокол --  долой, посадников -- долой, наместников  принять двоих и
по  волостям  еще отдельных наместников  кормить.  Арестованные  челобитчики
кабальную грамоту подмахнули, почти не глядя.  В Пскове встал вопль. Почуяли
псковичи бесконвойные батькину плеть! "Гортани их пересохли  от печали, уста
пересмякли; много раз приходили на  них  немцы,  но  такой скорби еще  им не
бывало". Получалось, что фашистская Германия безответственным псковичам была
чуть  ли не милее столицы  нашей Родины  -- златоглавой красавицы  Москвы, к
подножию  которой  в  делах, мыслях  и  песнях  должна  была  денно  и нощно
стремиться душа каждого русского человека!
     Писец с  хоккейной фамилией, присланный  огласить  приговор  псковичам,
нагло  уселся  у  храмовых  врат,  стал  выпивать  да  закусывать.  Псковичи
попросили у него сутки обдумать ответ.
     Вот ведь странное дело: целые  сутки развозить  базар  из-за  какого-то
колокола.  Рыдать  всем городом ("только  младенцы не  плакали")! И  все для
некоторой  мнимой  свободы.  Странные,  непатриотичные   сомнения   овладели
псковичами, какая-то дурацкая, вольная ухватка, недостойная  истинно русских
людей.  Нужна им, видите  ли, была свобода! Чуть ли не  за немцев хотели они
схорониться от родной маменьки Москвы!
     "Как зеницы не выпали у них вместе со слезами? Как сердце не оторвалось
от  корня  своего?"  -- сочувственно икал  Писец.  Псковичи  были  на  грани
нелепого решения: взять да и умереть свободными, вместе с детьми и женами! А
ведь, и свободы у них оставалось -- с гулькин гуль: только что  позвонить по
праздникам в тот самый, специальный, нецерковный колокол  да покалякать друг
с другом. А  в  остальном уже давным-давно  они были  с  потрохами запроданы
Москве.  И  грамоты  об   этом  были  подписаны  еще   их  отцами  --  самые
распроклятые: "станем  жить сами собою без государя, то  на  нас гнев Божий,
голод, огонь, потоп и нашествия поганых".
     Прорыдав трое  суток, девица  согласилась.  13  января 1510  года  сами
жители некогда вольного Пскова сняли свой вечевой колокол, и наш Писец, дьяк
Третьяк, лично и без охраны отвез его государю.
     Оставалось сыграть  заключительный акт  трагифарса.  24  января Василий
въезжал в  Псков.  Крестного  хода он  не захотел -- священники остались  по
домам.  Народ вышел  за  три версты  упасть  царю в ножки. Василий милостиво
справился о здоровье псковичей. Был в этом  вопросе  и некий подвох. Царское
"по здорову ли?" здесь означало: "А не сделалось ли вам хвори какой от ваших
слез и  стенаний? Не надорвались ли вы, плачучи  о колоколе? А то  вот вы не
стреляны, не  рублены, даже плетей  не отведали?!".  Псковичи  отвечали, что
хрен,  мол,  с  нами, "ты бы, государь наш,  князь великий, царь всея  Руси,
здрав   был".  Василий   въехал  в  город,   послушал  про   себя   молебен,
удовлетворенно  принял  поздравление:  "Бог  тебя,  государь,  благословляет
взятием Пскова". На эту сводку информбюро нервные псковичи опять разрыдались
прямо в  церкви. Заело государя,  не  ощутил он вселенской радости.  Ни тебе
толп  народных  на  площадях,  ни  тебе  флажков  государственных,  ни  тебе
радостного младенца на ручках подержать. Затаил батька злобу. Да легко его и
понять: жизнь Василия была зажата между жизнями его отца  и сына и пылавшего
в  них  безумного святого  духа. Два Иван Василича Грозных так давили князя,
что и ему ничего другого не оставалось, как давить да карать.
     Ну,  вот  и  созвал  Василий "лучших"  псковичей  на  званый  пир.  Все
принарядились, пришли. Набились во двор.  Вышел  на ступеньки  Писец  и стал
зачитывать какой-то  отдельный  список. По этому  списку  лучших из "лучших"
провожали в царевы палаты и прямо там вязали. Худшим из "лучших" было велено
валить  по  домам,  сидеть  да помалкивать.  Триста  семей  арестованных, не
мешкая, подводами вывезли в Москву и далее -- везде. Цифра 300 была взята по
памяти  --  из  мемуаров Писца, точно столько  же раскулаченных  новгородцев
развеял по  Руси  папа-Горбатый.  Если  бы  "лучших"  не хватило, добрали бы
черни.  Времена  уже  были просвещенные,  поэтому князь  не стал увеличивать
оккупационный  гарнизон,  а напустил  на Псков несытую  армию чиновников: 12
городничих,  24  старосты,  15  "добрых  людей  московских"  для  устройства
таможни.  Недоразвитые псковичи и слыхом  не слыхивали про такую науку -- ни
за что ни про что брать деньги  с тех, кто тебе же хлебушка привез. Начались
дикие поборы. Народ тихо  побежал  в леса. Глупые стали  выискивать правды в
государевой  грамоте,  этих  "добрые люди московские"  убивали без  базара и
безвестно топили в болотах. Так что, жизнь в Пскове помаленьку наладилась.
     Вроде  бы  всем  было хорошо.  Но  оказалось  --  не всем! Князь Михаил
Глинский остался без чести и удела!
     Который  раз  так получалось,  что  один  человек  поворачивал историю,
жертвовал  тысячами  жизней,  спокойствием и  пожаробезопасностью  десятков.
Чтобы  что?  А   чтобы  называться  маршалком  дворным,   царем  всея  Руси,
генеральным секретарем  и  прочая,  и прочая.  В  общем,  Мише  скучно  было
отсиживаться в  Москве. Здесь  всем командовал  царь-государь,  а ему ничего
серьезного не  оставалось, как только  вовремя к обеду переодеваться. Король
польский  все  просил  Василия  выдать  Глинского.  Глинский  писал  королям
немецким  и  принцам датским, чтобы они  не  сидели  без дела,  а  шли драть