поправить положение в экономике.
     Опера  продолжалась.  Под  красивый  и  грустный  колокольный  перезвон
Василий  положил  икону на место  и  стал молиться с такими  слезами, что из
гроба святого Сергия явственно послышалось странное постукивание, а массовка
вся прослезилась. Иван Можайский тоже не  выдержал и, прикрывая глаза боевой
рукавицей, вышел вон. "Возьмите его", -- бросил охране.
     Василий в полной прострации вышел на воздух и пытался продолжить фарс:
     "А где же брат мой, Иван?", -- фальшиво стенал он.
     Оклемавшийся  Никита Константинович рявкнул  последнюю  ноту: "Да будет
воля божья!",  и поспешил прекратить безобразие. Василия затолкали в обычные
сани и повезли в Москву.
     Здесь Шемяка три  ночи, 14, 15 и 16 февраля, перечислял ему грехи перед
народом и государством.  Припомнил и ослепленного Косого.  Тут пригодилась и
"Русская Правда"  с моисеевой заповедью "Око  за око". Так  что Василия тоже
ослепили  и сослали  в монастырь.  С тех пор за  князем  закрепилась  кличка
Темный -- не по делам его, но по диагнозу окулиста.
     Началась новая кадровая канитель.  Одних рассаживали по городам, других
пристраивали к военным и гражданским ведомствам, третьих ссылали в монастыри
и деревни. Самые наглые сопротивлялись и бежали в Литву.
     Как и водится, должностей и волостей оказалось меньше, чем людей. Опять
возникла оппозиция из бывших своих. Они стали думать,  как вернуть Темного и
стать  при  нем в чести. Собралась немалая  команда.  Если опустить боярские
титулы, а  оставить только клички: Стрига,  Драница, Ощера,  Бобер, Русалка,
Руно,  -- то получалась  не политическая  партия, а воровская малина. Ватага
эта никакого дела сделать не успела, но напугала усталого Шемяку, и он засел
с  митрополитом совещаться,  не выпустить ли Василия из  плена. Решено  было
выпустить,  но   укрепить   этот  акт  проверенным   средством  --  крестным
целованием.
     Снова был  сыгран неплохой акт. На фоне  золотой московской  осени 1446
года Шемяка с церковной бутафорией торжественно проехал  в  Углич, где сидел
Василий, выпустил  его с  детьми  и  присными из  заточения,  сольно  просил
прощения и  каялся. Слепые  склонны  к песнопениям,  и Василий  снова  завел
безудержное бельканто:
     "И   не  так   еще   мне   надо  было   пострадать  за   грехи  мои   и
клятвопреступление  перед  вами,  старшими  братьями  моими,  и  перед  всем
православным христианством, которое  изгубил и еще изгубить хотел. Достоин я
был и смертной казни, но ты, государь, показал ко мне милосердие, не погубил
меня с моими беззакониями, дал мне время покаяться".
     Слезы  из слепых глаз  текли ручьем,  все  присутствующие, хоть и знали
княжьи повадки и ухватки, но умилялись и плакали. На радостях Шемяка закатил
для  бывших пленников буйный  пир.  Василий получил  на прокорм Вологду, дал
"проклятую грамоту",  что никогда  не полезет больше на великое  княжение. В
"проклятой грамоте" Василий божился, что  если я хоть подумаю о Москве, хоть
вспомню Кремль и Красную площадь, так чтоб меня тут же черти утащили в самый
страшный, татарский сектор преисподней!"
     Это  было  очень  серьезно.  Поэтому, когда  к  освобожденному  Василию
набежали старые  и  новые дружки и стали подбивать  его на царство  и  дележ
портфелей, то Василий крепко призадумался. Бог с ним, с крестным целованием,
его  кроет простой  плевок в  пол. Бог с  ними, покаянными слезами, -- это у
меня перерезаны слезные протоки. А вот "проклятая грамота" -- это страшно.
     --  Ну,   что  ты,   государь!   Какие  страхи?  --   успокоил  Темного
кирилло-белозерский игумен Трифон. -- Проклятую грамоту я снимаю на себя!
     -- Как "снимаю"? Разве так можно? -- засомневался князь.
     -- Отчего же нельзя? --  резонно басил поп. -- Теперь я не претендую на
княжение, а ты -- на мой скромный приход. Мах на мах, не глядя!
     -- А  ведь  и  вправду,  не  глядя!  --  обрадовался  слепой  и  поехал
нашаривать и наощупь тасовать свою колоду.
     По мере продвижения князя к Москве к нему присоединялись многочисленные
сторонники. Подоспели и верные татары,  очень  им хотелось  видеть Василия в
Кремле и  продолжить  с ним финансовые расчеты.  Шемяка  и  Можайский  вышли
навстречу  проклятому клятвопреступнику. Но пока  их  войско  было в походе,
Москва снова  предалась из  рук  в  руки. Боярин Василия  Михаил  Плещеев  с
маленьким  отрядом подъехал к Кремлю в  самую ночь перед Рождеством.  Ворота
приоткрылись,  московские  сидельцы  подумали, что это ряженые с  колядками.
Плещеев без шума захватил Кремль.
     Шемяка и Можайский были окружены с четырех сторон, люди от них побежали
толпами. Начались  переговоры. Шемяка  каялся,  возвращал  казну  и пленных,
просил  оставить  ему былую вотчину, чтобы все  остались при своих, как ни в
чем не  бывало.  Договор  был  заключен и подтвержден  свежими  "проклятыми"
грамотами. Поэтому  очень чесались  руки его  нарушить, и  Шемяка не уставал
заводить крамолы, отказывался вносить  свою долю в выкуп, все еще собираемый
по Руси.
     Василий  притворно  возмущался: что же это за проклятие такое,  что его
никто не боится! Велел святым отцам самим  заняться этим  делом. Пять владык
стали урезонивать Шемяку. Писец трещал пером без устали,  едва  поспевая  за
преосвященным красноречием: "Дьявол вооружил тебя желанием самоначальства, и
ты поступил с ним (Василием -- С.К.), как поступили древние братоубийцы Каин
и Святополк Окаянный..."
     Текста было много. И  мысли  в нем были ценные, они обобщали  княжескую
мораль -- только имена подставляй. Выходило, что "желание самоначальства" --
от дьявола, братьев  казнить и ослеплять -- смертный  грех. Так  и  Шемяка и
Темный  -- оба получались  антихристами, а  вместе с  ними и  все  прошлые и
будущие Рюриковичи и Романовы. Вот к чему приводит неумеренное  вдохновение.
Перестарались, бородатые!
     Шемяка  нравоучения  не  воспринял,  снова  воевал  несколько  лет,  не
останавливаясь даже на Пасху. Снова целовал крест и подписывал  проклятья на
себя  самого, снова садился  в седло. А  что  ему еще оставалось  делать? Не
землю же пахать, не пшеницу сеять...
     И  только в 1453  году  в Великом Новгороде  удалось  успокоить Дмитрия
Юрьевича  Шемяку  навеки.  Способ вспомнился  для  этого  верный. Московский
подьячий  уговорил боярина Шемяки Котова  на застольное предательство. Котов
дал команду  повару чуть-чуть освежить меню.  В результате кулинарных опытов
Шемяка скончался: курица в его тарелке оказалась "напитана  ядом". Подьячему
присвоили очередное звание -- "дьяк". Повар раскаялся, постригся в монахи  и
служил в  обители  святого  старца  Пафнутия  Боровского.  Старец  частенько
указывал  на его  скорбную фигуру своим ученикам:  "Сей человек,  иноческого
ради образа, очистился от крови!".
     Простые решения понравились Василию. Он начал жестоко преследовать всех
подряд  удельных князей,  а детей их  при  случае  умучивать насмерть, чтобы
просторнее  было  Москве  в  великокняжеском раскладе. Изгнанников ловили  и