перекличке,  повторяющейся  трижды  в  день, не могли уже называть свое имя.
Тюремная   администрация   сначала   рассчитывала,  что  измученные  голодом
каторжане   откажутся   от  своего  бунта.  Теперь  тюремщики  увидели,  что
положение  стало  критическим. Они входили в камеры, молча смотрели на живые
трупы  и  с  мрачными  физиономиями,  по которым видно было, что они изрядно
обеспокоены,  снова  выходили.  Затем  явился  комендант Калтурин и, спросив
узников,  чего  они  хотят,  записал  их  требования  и  обещал  снестись по
телефону  с  губернатором  Ильяшевичем.  Он  ответственно  заверил  их,  что
дошедшие  до  них  слухи  неверны  и  будто  никто  не намеревается изменять
правила, запрещающие телесные наказания для политических.
     Все  же от генерала Ильяшевича не было получено никакого подтверждения,
и  голодовка  продолжалась.  Однако  надо было положить ей конец: голодающие
были  при смерти. У них начались судороги, бессонница, дизентерия. Те, кто с
самого  начала  возражали  против  голодного  бунта  и не участвовали в нем,
теперь  заклинали  своих  товарищей прекратить голодовку, пока не поздно. Их
уговоры  и,  кроме  того,  одно чрезвычайно важное обстоятельство, о котором
наш  корреспондент  не  счел  возможным сообщить, заставили наконец каторжан
отказаться  от  голодовки  на тринадцатый день после ее начала. Эта страшная
борьба,  столь гибельно отразившаяся на здоровье большинства каторжан, имела
своим  результатом  всего  лишь  несколько  уступок  и не очень определенное
заверение  со  стороны администрации, что они не будут подвергаться телесным
наказаниям.
     Так  палачи-тюремщики  отомстили  каторжанам  за  неудавшийся  побег их
товарищей.  Но  это  была  еще не вся мера наказания. Шестнадцать человек, у
которых  ко  времени  так  называемого  бунта 11 мая кончился срок тюремного
заключения  и  которые,  согласно  правилам,  имели  право  стать свободными
поселенцами  в  Сибири,  задержали  в  тюрьме  еще на год. Так поступили и с
политическими  заключенными,  находившимися  в  других тюрьмах (Квятковский,
Зубрилов,  Франжоли)  и  ничего  не  знавшими о побеге. В 1883 году они были
освобождены  и  первыми  отправлены на свободное поселение в Прибайкалье. Но
когда   новый   комендант   политических   тюрем  Шубин  довел  до  сведения
Ильяшевича,   что   каторжане  Кары  все  еще  проявляют  "непокорный  дух",
губернатор  приказал  поселенцев  и  еще  тринадцать  каторжан, чей срок уже
истекал,  "с  целью преподать им урок" выслать в якутскую деревню на Крайнем
Севере,  в  район  полярной ночи, где жизнь среди полудиких якутов еще более
жестока, чем в тюрьме. Это то, что в России называют "круговой порукой".
     Среди  поселенцев  была одна молодая девушка, Мария Кутитонская. Вскоре
после  "бунта  11  мая"  она  была освобождена из тюрьмы и водворена в одном
городе  той  же  губернии.  Это  означало,  что она могла свободно ходить по
городу,  но  не  имела  права  отлучаться.  Геройская  девушка  решила  сама
отомстить   за  надругательства  тюремщиков  над  ни  в  чем  не  повинными,
беспомощными  узниками.  Она достала маленький револьвер и тайно отправилась
в  Читу, где находился губернатор генерал Ильяшевич. По дороге ее арестовали
как  беглянку  и  повезли в Читу, куда она и стремилась. Прибыв в город, она
попросила  допустить  ее  к генералу, говоря, что хочет лично объяснить ему,
почему  покинула  Акшу.  Ничтоже  сумняшеся,  жандармы  повезли  ее  прямо в
губернаторский  дворец.  Когда  генерал  вышел  из  своего  кабинета,  Мария
вытащила  револьвер и со словами: "Вот вам за 11 мая!" - выстрелила в него в
упор.  Пуля  попала  Ильяшевичу  в  живот,  он  упал  тяжело раненный. Марию
схватили  и  бросили  в  тюрьму.  Ее  потом  судили и приговорили к смертной
казни,  но правительство предпочло заменить ей казнь вечной каторгой. Однако
едва  ли  нужно  говорить,  что  это  покушение почти никак не отразилось на
судьбе  каторжан  в  Каре. Изуверства и глумления над политическими узниками
не прекращались.
     Такова  жизнь в политических тюрьмах Сибири - в обетованной земле, куда
устремлены  тоскующие взоры осужденных на каторгу революционеров. Бесспорно,
Сибирь  не  столь  страшна,  как  крепость.  Но, с другой стороны, сибирская
ссылка  почти ничем не лучше, чем заключение в центральной каторжной тюрьме.
Если  в  централе  пытки,  которым  подвергаются  заключенные,  носят  более
постоянный  и  систематический  характер,  то в сибирских острогах каторжане
еще  менее  защищены от произвола и бесчеловечных издевательств надзирателей
и  стражников.  Долголетняя  безнаказанность,  отсутствие  всякого контроля,
исступленно   жестокие   традиции  деспотизма  превратили  тюремщиков  наших
северных  острогов в подлинных тиранов. "Для тебя я начальник, царь и бог" -
вот неизменный окрик этих церберов в обращении с каторжанами.
     Недостаток  места  не позволяет мне сообщить и сотой доли известных нам
фактов  о  зверствах  тюремщиков, об издевательствах над жертвами деспотизма
во  всех  тюрьмах  Сибири.  И  на сколько же больше тех фактов, о которых мы
ничего не знаем и никогда не будем знать!
     Но  я хотел бы рассказать еще об одном эпизоде, дающем представление об
обращении  царских  опричников  в Сибири с женщинами, попадающими в их руки;
он слишком типичен, чтобы я мог о нем умолчать.
     В  данном  случае  жертвой произвола полиции оказалась Ольга Любатович,
одна  из  героинь  "процесса 50-ти", привлекших к себе, как помнит читатель,
столь  живые  симпатии  публики  в  зале  суда.  30 августа 1883 года Ольга,
которая  однажды  уже бежала из Сибири, добралась до Женевы и возвратилась в
Россию  лишь  с  тем,  чтобы  вторично  попасть в руки полиции, следовала со
своими  товарищами через Красноярск по пути к месту своей ссылки в Восточной
Сибири.  В  Красноярске  полицмейстер приказал ей переодеться в арестантское
платье.  Но так как Ольга была приговорена к административной ссылке, а не к
каторге,  она  имела  право  носить собственное платье; это она и попыталась
объяснить  полицмейстеру. Однако при первых же ее словах этот самодур пришел
в  дикую  ярость  и  крикнул,  что  она  не  только сменит свое платье, но и
сделает  это  немедленно,  тут же в конторе, на глазах у всех. Ольга наотрез
отказалась  исполнить  это  чудовищное требование. Произошла дикая сцена. По
знаку  полицмейстера  на  беззащитную женщину бросилось несколько жандармов,
стали  избивать  ее,  рвать  на  ней  одежду,  таскать за волосы. Пока Ольга
держалась  на  ногах, она кое-как защищалась, но один из надзирателей ударом
сапога  сбил  ее с ног. Что далее последовало, лучше описать ее собственными
словами:
     "Я  впала  в  какое-то  оцепенение.  Помню отрывочно, как тяжелый сапог
надзирателя  ударил со всего размаха в мою обнаженную грудь; кто-то рвал мои
волосы,  бил  по  лицу;  и,  наконец,  я,  обнаженная,  распятая  на  полу в
присутствии  мужчин,  пережила  весь  ужас  и  стыд  изнасилованной женщины.
Испугавшись  дела  рук  своих,  "храбрые" подлецы бежали, а когда я пришла в
себя,  то  увидела  вокруг  только  бледных,  взволнованных товарищей и Фаню
Морейнесс, корчившуюся на полу в истерических судорогах".
     Но   полно!  Страдания  нигилистов  воистину  беспредельны,  и,  будучи
благороднейшей   жертвой,   когда-либо   принесенной  патриотами  на  алтарь
освобождения  отчизны,  эти  страдания достойны самого горячего сочувствия и