взобрался  с  биноклем в руках на верхушку штабеля дров. Стоявшие внизу то и
дело окликали его, спрашивая, не видно ли парохода.
     Наконец,  уже  около  трех  часов  пополудни,  Урсич издал долгожданный
крик:  "Идет!"  Далеко на горизонте показалась чуть заметная черная полоска,
и  над  нею  поднимался  тонкий серый дымок. Несомненно, это был пароход. Но
такой   маленький,   что  возникло  сомнение  -  тот  ли?  Может  быть,  это
какое-нибудь   другое  судно?  Бинокль  переходил  из  рук  в  руки,  каждый
старается   получше   разглядеть,   но   никто   не  может  решить:  бинокль
недостаточно силен.
     - Ушимбай-султан! - позвал один из ссыльных. - Влезай скорее наверх!
     В  ответ  на  зов сквозь толпу проталкивается странная фигура, рослая и
крепкая,  в  длинном  желтом  халате,  со  смуглым  безбородым лицом, узкими
монгольскими  глазами,  широким плоским носом и квадратной головой, покрытой
короткими и жесткими, как конская грива, черными волосами.
     Это  был  Ушимбай-султан,  настоящий  султан,  а  не  прозванный  так в
насмешку  или  в  шутку.  Столь  громкий  титул  носят  все вожди киргизских
кочевых  племен,  живущих  на  территории  империи, и он признается русскими
властями,  а  после  двадцати  лет  службы  бродячие  султаны  получают  чин
прапорщика  русской  армии.  Однако  вместо  скромных  погон  прапорщика  им
разрешается  носить  майорские  эполеты  с  длинными кистями, имеющие весьма
эффектный  вид  на их традиционном халате. Но аллаху не угодно было даровать
Ушимбаю  этот  вожделенный знак отличия. Однажды ночью, когда он и несколько
его  соплеменников  тайком  угоняли стадо баранов, принадлежавших гарнизону,
казаки  поймали  их  на  месте  преступления. Попавшего к ним в руки султана
заковали   в   кандалы,   отвезли   в   ближайший   город  и  затем  сослали
административным порядком в северную губернию.
     Ушимбай   двигался   вразвалку,  особой  походкой,  присущей  человеку,
проведшему большую часть жизни в море или на коне.
     - Взбирайся  наверх, султан, и скажи, что ты там видишь! - призывал его
владелец бинокля.
     Ушимбай  утвердительно  кивнул  и  с  охотой исполнил просьбу. Он так и
знал,  что  без  него  не обойдутся; его лицо расплылось в широкой улыбке, и
под желтой кожей показались два ряда великолепных крепких белых зубов.
     Презрительно   отстранив  рукой  предложенный  ему  Урсичем  бинокль  и
устремив  на  горизонт  узкие  щелочки  глаз, в которых словно прятались два
блестящих  черных жучка, он с минуту пристально вглядывался и затем объявил,
что  идущее  вдали  судно,  несомненно, ожидаемый пароход. Он сообщил далее,
что  на  палубе  стоят  три человека и один из них в белой шляпе и смотрит в
такую же штуку, как та, которую ему давал Урсич.
     Такие   подробности   показались  всем  просто  невероятными,  и  слова
киргизского  вождя  были  встречены недоверчивым смехом, видимо рассердившим
его.
     - Ты,  русский, ничего не видишь; киргиз все видит. Ты слепая курица! -
воскликнуло  это  дитя  природы  с  высоты  своего  наблюдательного  пункта,
обращаясь  к  людям,  стоявшим  внизу,  и  говоря  им "ты", по обычаю своего
народа.
     Выходка   Ушимбая   вызвала   веселые   возгласы.   Султан   с  большим
достоинством  спустился  вниз и, усевшись, стал напевать киргизскую победную
песню,  состоявшую всего из двух нот, которые он до бесконечности повторял в
медленном ритме и так монотонно, будто это была похоронная.
     Глаза  Ушимбая  не  обманули  его,  и через пятнадцать минут все в этом
могли  убедиться  с  помощью  бинокля.  Пароход  был  именно  тот,  которого
ожидали,  и на палубе действительно стояли трое. Вскоре к ним присоединились
еще  двое,  и  их  арестантская  одежда,  даже  если  бы  возле  них не было
полицейского  конвоя, обличала в них ссыльных. Когда пароход обогнул наконец
лесистый  мыс,  закрывавший  вид,  и  появился  во всей своей величественной
красе,  рассекая  черным  носом  белопенистую  воду, над пристанью поднялись
приветственные крики и ссыльные шумной толпой ринулись к причалу.
     Пассажиры   сошли   на   берег   и   сразу  очутились  посреди  веселой
возбужденной  толпы  ссыльных.  Все  обменивались  приветствиями,  и  спустя
несколько  минут  приезжие  и  старожилы  уже  познакомились друг с другом и
чувствовали  себя  давними  друзьями.  Трое  из новоприбывших были студенты;
когда  каждый по очереди сообщил о причине своей ссылки, встречающие узнали,
в  чем  заключались  проступки  их  молодых  товарищей:  они  поставили свои
подписи  под какой-то петицией. Двое других были старше по возрасту; один из
них представился со словами: "Подкова Тарас, адвокат, - за рубашку".
     - Вот  как,  недорого  же  ты  берешь  за  адвокатуру  -  всего-навсего
рубашку! - засмеялись вокруг.
     - Да нет, не то, - меня сослали за рубашку.
     В  этом ответе сказался малороссийский юмор Подковы, ибо он обвинялся в
украинском  сепаратизме,  и  уликой  против  него, по утверждению доносчика,
послужило   то  обстоятельство,  что  он  имел  обыкновение  носить  вышитую
малороссийскую рубашку, какую носят крестьяне на его родине.
     Другу  Подковы,  доктору  Михаилу Лозинскому, меньше повезло. Ему так и
не удалось узнать, за что его выслали из родного города.
     - Может  быть,  со  мной  поступили  так из внимания к этим господам, -
сказал  он, с улыбкой указывая на своих товарищей. - Полиция не считала себя
вправе отправлять их в столь далекое путешествие без собственного врача!
     Когда  с  полицейскими  формальностями  было  покончено,  новоприбывших
пригласили  в  одну  из  коммун,  где для них был приготовлен скромный, даже
весьма  скромный,  обед.  Он  состоял  из  свежей  рыбы с хреном, специально
принесенным   за   шесть   верст  из  монастыря,  единственного  места,  где
выращивали  эту кулинарную редкость. На десерт подали блюдо из моркови, тоже
редкий  гастрономический  деликатес  в этом ледяном краю. Все блюда запивали
желтой   водицей,   именуемой  чаем,  из  казавшегося  неистощимым  пузатого
самовара.
     Во  время  трапезы  все  время  шла оживленная беседа, главным образом,
конечно,  о  новоприбывших товарищах. Доктор был в ударе. С типично польской
живостью  -  хотя  он  и  родился  на  левом  берегу Днепра и обрусел, но по
происхождению  был  поляк - Лозинский описывал комические подробности своего
предварительного  заключения  и  учиненного  ему  допроса  и  позабавил всех
анекдотами о н-ских жандармах и их "подвигах".
     Одного   из   приехавших  студентов,  Оршина,  попросили  рассказать  о
студенческих  беспорядках. Подкова говорил мало. Это был начинающий адвокат,
человек  одаренный  и  многообещающий,  но  в  кругу незнакомых людей он был
застенчив  и молчалив. Оршин, познакомившийся с ним ближе в дороге и очень к
нему   привязавшийся,  сказал,  что  Подкова,  после  того  как  выскажется,
напоминает разряженную электрическую иглу.
     Ссыльные  расстались  лишь  поздно  ночью.  Но так как новоприбывшие не
успели  еще  рассказать  всех  новостей  и  не исчерпали всего своего запаса