свидетелей и которых даже приказали арестовать, то  инквизиторы  согласились
приостановить исполнение приговора и  велели  отвести  Мельхиора  в  тюрьму.
Этого он только и хотел. 12 июня он подписал свои показания.  Ему  заметили,
что свидетели предполагают большее число соучастников, о которых  он  должен
знать; он отвечал, что не помнит.
     XXXVII. Это не должно удивлять: опасность более не  угрожала.  13  июня
Мельхиор сказал, что он ошибся, назвав такого-то своим соучастником.  Однако
во избежание того, чтобы отказ от слов не был истолкован в дурном смысле, он
полагал, что нужно назвать другой дом и двух лиц,  о  которых  он  вспомнил.
Инквизиторы были очень далеки от того,  чтобы  идти  навстречу  настроениям,
которые  Мельхиор  хотел  им  внушить.  Прокурор-фискал  снова  заговорил  о
передаче обвиняемого в руки светской  власти  как  хитро  воспользовавшегося
умолчаниями в своих  признаниях  и  постоянно  предпочитавшего  лукавство  и
извороты искренности и  прямоте  на  всем  протяжении  процесса,  причем  он
прибегал  к  этим  приемам  как  тогда,  когда  называл  по   именам   своих
соучастников, так и тогда, когда принимал решение  сказать,  что  он  их  не
помнит.
     XXXVIII. Видя, что  прокурор-фискал  настаивает  на  своем  требовании,
несмотря на все показания Мельхиора, последний почувствовал  новую  тревогу.
Убежденный, что его гибель решена, он придумал новый способ защиты. 23  июня
он попросил  быть  выслушанным.  Находясь  в  присутствии  своих  судей,  он
принялся умолять их о сострадании. "Что я мог сделать больше, - говорил  он,
- кроме показания  против  самого  себя  вещей,  которых  никогда  не  было?
Поэтому, если сказать вам правду, знайте, что я никогда не был приглашаем ни
на одно собрание, никогда на них не бывал для того, чтобы присутствовать при
еретических собеседованиях, и приходил только по своим торговым делам".
     XXXIX. Мельхиор был призываем на заседания  пятнадцать  раз  в  течение
июля, августа, сентября и первых чисел октября. Его  ответы  постоянно  были
одни и те же. 16 октября  явился  новый  свидетель,  пятнадцатый,  показание
которого было сообщено Мельхиору. Он отрекся от всего. Так же он поступил  с
показанием другого свидетеля, заслушанным 30 декабря. Обвиняемый просил дать
ему. копию  оглашения,  написал  сам  свою  защиту  и  попросил,  чтобы  ему
позволили выставить своих собственных свидетелей,  поименованных  им,  чтобы
доказать, что он был не  в  Мурсии,  а  в  Толедо  в  эпоху,  указанную  его
обвинителями.
     XL.  Инквизиторы   не   считали,   что   доказательство,   предложенное
обвиняемым, способно ослабить улики свидетелей. Приняли ли они это  решение,
твердо веря, что преступление доказано?  Чего  ждать  от  учреждения,  члены
коего толкуют в обратном смысле принцип, который требует, чтобы  судьи  были
неподатливы на обвинения и благожелательны к защите?  Эти  слуги  правосудия
утверждают, что процесс против  ереси  полезен  религии,  что  этот  принцип
делает предполагаемую улику достаточной и что в случае  подозрения  подобает
погубить человека для поддержки правоверной доктрины. Увы! Как  бы  ни  было
ужасно подобное мышление, существует трибунал, где следуют таким правилам.
     XLI Наконец, процесс Мельхиора обсуждался в третий раз  20  марта  1568
года. Инквизитор и юрисконсульт осудили его на релаксацию; епископ и  другой
юрисконсульт голосовали  за  примирение.  Мельхиор  предвидел  по  косвенным
обстоятельствам ожидавшую его участь. Он не забыл  средств,  употреблявшихся
им несколько раз, и возобновил их. Получив свидание 24 марта, он дал длинное
показание против самого себя, назвал три дома и тридцать лиц,  среди  них  -
двух раввинов, проповедовавших, по его словам, Моисеев закон.
     XLII. На четырех заседаниях, происходивших в следующие дни,  он  назвал
много других домов и лиц, собиравшихся там. 13 апреля он  увеличил  перечень
одним домом и пятью лицами. Ему сказали, что он  еще  виновен  в  умолчании,
потому что среди стольких названных лиц он скрывал некоторых,  которые  были
не менее известны, чем названные им, и нельзя предполагать, что он их забыл.
     XLIII. Эти слова заставили Мельхиора потерять спокойствие,  которое  он
обнаруживал до сих пор, и он стал смотреть теперь  на  свою  гибель  как  на
решенную.  Он  начинает  неистовствовать   против   прежних   и   теперешних
инквизиторов, против  визитаторов  инквизиции,  слуг  и  служащих  тюрьмы  и
трибунала, свидетелей и других лиц, присутствовавших в процессе,  и  наконец
сказал в припадке гнева и раздражения: "Что могут со  мной  сделать?  Сжечь?
Пускай! Пусть меня сжигают за то, что я не могу  объявить  невозможного,  не
зная, чего от меня требуют. Однако знайте, что показанное мною против самого
себя истинно, но все сказанное о других целиком ложно; ибо я заявил  о  них,
увидав, что вы желаете, чтобы я донес  на  безупречных  людей  и  сделал  их
положение несчастным. Не имея никакого понятия ни об  именах,  ни  о  звании
этих несчастных, я назвал  все,  что  приходило  мне  в  голову,  в  надежде
положить конец моему бедствию. Тем не менее, видя теперь, что мое  положение
беспомощно, я не хочу, чтобы по моей вине было  причинено  кому-нибудь  зло.
Вследствие этого я беру назад все свои показания, а теперь, когда я исполнил
свой долг, пусть меня жгут, когда угодно". Процесс был отослан  в  верховный
совет, который утвердил в третий раз приговор о  передаче  в  руки  светской
власти и написал трибуналу 24 мая, что  напрасно  призывали  обвиняемого  на
новые заседания после того, как был произнесен приговор о релаксации, потому
что их должно разрешать только по просьбе обвиняемого.
     XLIV. Вместо того чтобы уступить приказанию,  только  что  полученному,
инквизиторы вызвали Мельхиора 31 мая и спросили, не имеет ли он  чего-нибудь
сообщить. Он отвечал, что ему нечего больше сказать. Ему сказали, что в  его
показаниях много противоречий и несовпадений и что спасение и благо его души
требуют, чтобы он сказал раз навсегда полную истину о  себе  и  о  виновных,
которых он знает, избегая давать ложное показание.
     XLV.  Последние  слова  разоблачили  коварство  инквизиторов,  ибо  они
требовали взять назад  его  последнее  показание.  Но  Мельхиор,  по  своему
печальному опыту знавший характер инквизиторов, отвечал им: "Если вы  хотите
знать чистую правду, то найдете ее в процессе, где она  хранится  с  давнего
времени, хотя вы и не обращали на нее внимания до сих пор:  она  выражена  в
показании,  данном  мною  сеньору  Айоре,  когда  он  ревизовал   трибунал".
Справились с этим документом и прочли там, что подсудимый не знает ничего из
того, что от него требуют. Он мог бы с такой же выгодой сослаться на то, что
он показал перед визитатором Коскохалесом, потому что и  перед  ним  открыто
отрекся от всего. Тогда между инквизиторами  и  Мельхиором  произошел  такой
диалог:
     XLVI. "Каким образом выраженное от вашего имени в этом документе  может
быть чистой истиной, по крайней мере в той  части,  которая  касается  лично
вас, когда вы неоднократно  сознавались,  что  присутствовали  на  иудейских
собраниях, верили в  учение,  проповедовавшееся  там,  держались  целый  год
верований закона Моисеева, пока  вас  не  разубедил  монах?"  -  "Я  изменил
истине, когда давал это показание против самого себя".
     XLVII. "Но как случилось, что показание ваше против вас самих и  многое