столько искренности, как выздоравливающая; сначала они отрицали факт,  затем
сознались, но  пытались  оправдаться,  говоря,  что  поверили  в  откровение
священника. Их разослали в двенадцать разных женских монастырей  королевства
Санта-Фе-де-Богота; [53] самая молодая получила разрешение вернуться, потому
что ей удалось отклонить обвинение в ереси, а это было  главное  для  святой
инквизиции.
     IV. Что касается духовника, инквизиция полагала, что  могут  возникнуть
серьезные политические осложнения, если  арестовать  его  и  препроводить  в
секретную тюрьму, потому что публика будет считать, что его дело  связано  с
разлучением такого большого числа богомолок, принужденных  стать  помимо  их
воли монахинями, без видимого вмешательства в  это  инквизиции.  Инквизиторы
дали обо всем отчет верховному  совету.  Снесшись  с  главным  инквизитором,
совет решил  обратиться  к  министру,  чтобы  наместник  Картахены  отправил
виновного  в  Мадрид.  Наместник  должен  был  приказать  капитану  корабля,
назначенного  для  доставки  священника  в  Европу,  сторожить   его   самым
тщательным образом и тотчас по  прибытии  в  какой-нибудь  порт  полуострова
взять его с собой и  сдать  в  мадридский  капуцинский  монастырь  Терпения.
Придворные инквизиторы, уведомленные обо всем, что  должно  было  произойти,
предупредили настоятеля, чтобы он проводил гостя в зал  судебных  заседаний;
придя туда, настоятель покинул монаха в трибунале, где тот  оставался  никем
не задержанный. Ему дали три обычных аудиенции  увещания;  он  ответил,  что
совесть не упрекает его ни в каком преступлении касательно инквизиции и  что
он с изумлением видит себя арестованным.  Прокурор  обвинил  его  по  уликам
процесса.
     V.  Если  бы  обвиняемый  ответил,  что  факты  были  действительны,  а
откровение ложно и выдумано для достижения цели,  дело  его  было  бы  очень
просто и не вышло бы за пределы этого рода  поступков.  Но  монах  предпочел
другую систему оправдания; он признал несколько улик и, когда  ему  сообщили
показания,  сознался  во  всем,  признавая  и  безошибочно   указывая   всех
свидетелей; но он прибавил: если богомолки говорили правду,  то  и  он  тоже
говорит  правду,  потому  что   откровение   было   достоверно.   Ему   дали
почувствовать, что невероятно, чтобы Иисус Христос явился ему  в  освященной
гостии для того, чтобы освободить его  от  одной  из  главных  отрицательных
заповедей Десятословия, которое обязывает всегда и навсегда. Он ответил, что
такова также пятая заповедь [54], а Бог между тем освободил от нее патриарха
Авраама [55], когда ангел повелел ему лишить жизни своего сына; то же  нужно
сказать о седьмой  заповеди  [56],  между  тем  как  было  разрешено  евреям
присвоить вещи египтян. Его внимание  обратили  на  то,  что  в  обоих  этих
случаях дело шло о тайнах, благоприятных для религии;  он  возразил,  что  в
произошедшем между ним и его исповедницами Бог имел то же намерение, то есть
хотел успокоить совесть тринадцати добродетельных душ и повести их к полному
единению с своей божественной сущностью. Помню, что я  сказал  монаху:  "Но,
отец, весьма странно, что столь большая добродетель оказалась  в  тринадцати
женщинах, молодых и красивых, но отнюдь не в трех старых и в одной,  которая
была дурна  собой".  Он  ответил  мне,  не  смущаясь,  следующим  местом  из
Священного Писания: "Святой Дух дышит, где хочет". "Да, - сказал я ему, - но
тем не менее очень странно, что Святой Дух дарует  эти  разрешения  женщинам
молодым и  красивым,  а  старым  и  некрасивым  ничего".  Несчастный  монах,
озабоченный  своими  софистическими  рассуждениями  и  злоупотребляя  всегда
Священным Писанием (смысл которого он криво толковал, чтобы сделать места из
него  благоприятными  для  своего  дела),  не  предвидел  следующего.  Когда
настанет время произнесения приговора (и если несчастный будет  с  упорством
поддерживать и основывать свою невиновность на мнимом  разрешении  во  время
откровения), не найдется ни одного судьи, который бы ему поверил;  он  будет
сочтен всеми за отрицающего и нераскаявшегося  грешника  и  неизбежно  будет
присужден к релаксации в силу необходимости применить  самый  решительный  и
самый точный закон святой  инквизиции  среди  стольких  других,  позволяющих
судьям по своей воле оправдать или осудить обвиняемых.
     VI.  Настал  решительный  момент.  Оставалась  только  одна   последняя
аудиенция, та, на которой у осужденного спрашивают,  не  вспомнил  ли  он  о
каком-нибудь новом факте или не имеет ли он что-либо сказать, потому что его
предупреждают во имя Бога и Святой Девы Марии сказать правду для  успокоения
совести; если он это сделает, святая инквизиция с присущими ей  состраданием
и  снисходительностью  воспользуется  этим  по  отношению  к  нему   как   к
обвиняемому, который искренне признается в  своих  проступках;  в  противном
случае с ним поступят согласно  с  тем,  что  предписано  справедливостью  и
сообразно с инструкциями и основным законом, так  как  уже  все  готово  для
окончательного приговора. Обвиняемый ответил, что ему нечего прибавить к уже
сказанному, потому что он всегда говорил правду и признавал ее.
     VII. Инквизитор Севальос, человек сострадательный, не мог  хладнокровно
слышать этих последних слов. "Что означает, - сказал он ему, - эта претензия
на правдивость, тогда как мы все  уверены  в  противоположном  и  во  вреде,
который вы себе наносите, поступая таким образом?" Тогда я взял слово, чтобы
сказать почти иронически инквизитору:  "Предоставьте  обвиняемому  следовать
его системе: если батюшка скорее желает быть сожженным в  качестве  еретика,
чем признать себя лицемером и лжецом, как мы можем его  спасти?"  Обвиняемый
ничего не ответил, но по возвращении в свою тюрьму поразмыслил о моих словах
и увидел опасность,  о  которой  еще  не  думал,  хотя  чувство  сострадания
заставило судей для осведомления подсудимого относительно его участи сказать
некоторые вещи, на самом деле загадочные, но все же более ясные, чем то, что
приказы разрешают судьям говорить.
     VIII. На следующее утро он попросил новую аудиенцию и  получил  ее.  Он
попробовал  до  некоторой  степени  удовлетворить  обуявшую  его   гордость,
продолжая злоупотреблять Священным Писанием. "То,  что  произошло  вчера,  -
сказал он, - побудило меня ночью заглянуть в себя с большим старанием, чем я
это делал до сих пор, и это заставило меня признать, что я  впал  в  ошибку,
упрямо настаивая во время процесса на своей невиновности, тогда как я должен
был признать свою вину; признаюсь, что я виновен, раскаиваюсь в этом,  прошу
прощения и епитимьи; я  был  ослеплен,  считая  достоверным  явление  Иисуса
Христа в евхаристии и разрешение шестой заповеди, потому что  я  должен  был
понять, что это лишь иллюзия, и признать  себя  недостойным  столь  великого
благоволения. Моя вина подобна совершенной евреями,  распявшими  Христа;  по
этому поводу святой Павел говорит: "Они не узнали Господа славы; если бы они
его узнали, то не распяли бы  его".  Несмотря  на  это  прорицание  апостола
Павла,  святые  отцы,  согласно  с  Евангелием,  говорят,  что  евреям   нет
извинения, потому что они видели чудеса, которых  никто  не  мог  совершить,
кроме Сына Божия. Таким образом, ошибка евреев состояла в неведении, которое
не было непобедимым; такова же была и моя ошибка". Тогда инквизитор Севальос
сказал ему: "Ну, отец, вот  вы  спустились  с  плахи  на  одну  ступень;  не
прикидывайтесь дурачком,  смиритесь  и  спускайтесь  с  остальных  ступеней;