Терра посмотрел на друга. Интересно,  стал  бы  Мангольф  поздравлять
его, если бы фрейлейн Кнак оказалась сговорчивей?
   - Не могу не  признать,  ты  талантливо  разделываешься  с  подобными
свиньями, - весело продолжал Мангольф. - Но способен ли  ты  сам  снести
обиду?
   - Я ведь только дилетант, - отвечал Терра не менее веселым  тоном.  -
Тебе это хорошо известно.
   Мангольфу вдруг пришло в голову давнее подозрение.
   - Что мне известно? Ты появляешься в ту самую минуту,  когда  Кнак  и
Толлебен заключают между собой сделку. Разыгрываешь перед ними какого-то
уморительного шута, а Ланна тем временем приглашает тебя в Либвальде.
   - Я разоблачен, - сказал Терра смущенно.
   - Возможно. Со стороны Ланна это просто  гениально.  Шпион  в  тесном
семейном кругу! Кстати, и при его  личном  секретаре,  правда?  Придется
поостеречься. - Сквозь веселость прорывалось озлобление.
   -  Между  нами,  я  действительно  намерен   вступиться   за   твоего
начальника. А то, чем я здесь занимаюсь, - только предлог.
   - Ах, вот что!
   - Мне его очень жалко, особенно когда я вижу, в  чьих  он  руках.  Я,
конечно, подразумеваю не тебя.
   - Да, если бы он был в моих руках! - воскликнул Мангольф  с  глубокой
искренностью.
   - Я потерял из виду некоторых людей, - Терра таинственно улыбнулся, -
и здесь нахожу их снова. Никто лучше тебя не осведомлен  о  том,  что  я
состоял на службе в одном  мошенническом  агентстве.  Директор  там  был
человек большой воли и выдающихся способностей. Если бы все зависело  от
него одного, несомненно, те  колоссальные  барыши,  за  которые  он  без
устали  боролся  со  всем  миром,  были  бы  употреблены  им  на  пользу
доверителей,  -  это  принесло  бы  выгоду  и  ему.  К   сожалению,   он
распоряжался не один.
   - Он был в чьих-то руках?
   - Вследствие особой структуры предприятия, он  был  в  руках  некоего
Морхена, который вполне мог бы возглавлять мощный концерн представителей
тяжелой индустрии. Морхен обладал той бесцеремонностью, в  силу  которой
общественное благо отождествляется с личной выгодой, и владел искусством
устраивать свои дела за счет общественного блага. Все ресурсы ума и воли
директора,  его   дипломатические   комбинации,   неподражаемое   умение
воздействовать на людей, обольщать их, престиж, который он себе  создал,
- кто видел от этого ощутимую пользу? Деньги для организации и  рекламы,
которые его чудодейственная рука неустанно высекала из бесплодной скалы,
- кто собирал их? Морхен, все тот же Морхен!
   - Это было мошенническое агентство.
   - Ты прав. Прощай!
   Мангольф догнал его и зашептал ему на ухо:
   - И ты не веришь в войну?  Ты  считаешь,  что  деятельность  Кнака  -
Морхена способствует миру? Где твоя логика, которой ты так гордишься?
   - Там, где безумие несет всем гибель, там я отказываюсь от логики.
   Мангольф вторично догнал его.
   - Я открою тебе тайну, - с натянутой веселостью объявил он. - Ты  сам
- ты сам, таков, каков ты есть,  будешь  способствовать  войне.  К  чему
привела твоя забота о директоре?
   - Он кончил жизнь самоубийством,  -  сказал  Терра  и  остановился  с
открытым ртом. Мангольф, смеясь, стал подыматься по лестнице. - Стой!  -
громко крикнул Терра и мигом взлетел по лестнице вслед  за  ним.  -  Леа
приезжает, - сообщил он, следя за тем, как меняется в лице  Мангольф.  -
Она играет в пьесе Гуммеля, которая произведет  сенсацию.  Ты,  конечно,
уже об этом знаешь?
   Мангольф исчез наверху, не вымолвив  ни  слова.  Терра,  закрывая  за
собой садовую калитку, понял, что допустил большой промах.

ГЛАВА V

Либвальде

   Все это привело  к  тому,  что  Терра  совсем  истосковался  по  Лее.
"Сестра! одна ты можешь почувствовать, что чувствую я. Та, кого я люблю,
для меня чужая женщина. Лишь то, что роднит ее с тобой,  соединяет  нас.
Все, что увлекает меня, похоже на тебя. Глаза,  в  которые  мне  суждено
смотреть дольше, чем во все другие, могут быть иного цвета, иной  формы,
чем твои, и все же они будут твои. Я буду бороться с той, кого люблю, за
свое право на жизнь и счастье, так же как ты - с тем, кто предает  тебя.
Нам не раз еще придется протягивать друг  другу  руку  помощи.  Где  ты?
Приди же!"
   Он протелеграфировал ей во Франкфурт и лишь таким  путем  узнал,  что
она уже в Берлине. Что случилось, отчего она до сих пор не подала о себе
вестей? По дороге к ней в гостиницу он позабыл все тревоги и горел одним
желанием - говорить с ней о себе. Правила приличия не  позволяли,  чтобы
он поднялся к даме в номер. Ее вызвали,  и  тут,  внизу,  при  портье  и
лакеях, она рассеянно и нетерпеливо сказала только, что спешит в  театр.
Очень ли она занята, спросил он.
   - О, здесь у меня будет много времени.
   - При такой роли!
   - Мне нужно сказать тебе что-то.
   - А мне нужно сказать тебе даже очень многое. - И ни один не замечал,
что другой занят исключительно собой. Когда Терра спохватился, кто  идет
с ним рядом, он сказал, остановившись, в испуге: -  Я  всецело  к  твоим
услугам.
   Она усмехнулась с грустью и затаенной горечью.  Это  означало:  "Весь
твой", и было одним из тех стыдливых и  потому  театральных  порывов  ее
брата, за которыми никогда ничего не следовало.  "Если  бы  он,  как  я,
играл на сцене, быть может,  в  жизни  он  вел  бы  себя  серьезнее",  -
мелькнуло у нее в голове. А он в это самое мгновение ощутил, как  сестра
и возлюбленная сливаются воедино, становятся одним существом,  требующим
от него полного самопожертвования. Если бы мог он говорить  с  ней  так,
как чувствовал!
   Они вошли в пустую кондитерскую.
   - Ты знаешь, что пьеса запрещена? - спросила Леа.
   Он изменился в лице;  ему  не  хотелось  догадываться,  кто  виновник
запрещения.
   - Понятия не имею. Разве чего-нибудь добьешься  от  этого  беспутного